Будучи слишком маленьким, чтобы понимать серьезные события, я всегда с нетерпением дожидался, пока они закончатся, чтобы увидеть, к чему все это вело. Однажды отряд спартанцев расположился на время в нашем деревенском доме, и те, кто умел писать, нацарапали всюду на стенах имена своих друзей с многообразными восхвалениями их красоты и доблестей. Помню, как отец сердито стирал со стен уголь и ворчал:
– Забелите эти безграмотные каракули. Мальчик никогда не научится ни читать, ни правильно писать буквы, когда такое перед глазами.
Кто-то из спартанцев забыл свой гребень. Мне казалось, это сокровище, но отец сказал с отвращением, что он грязен, и выбросил вон.
Что касается меня самого, то, думаю, я не понимал, что такое беда, пока мне не исполнилось шесть лет. Тогда умерла моя бабушка, которая присматривала за мной каждый раз, когда отец уходил на войну. Мой дед Филокл (высокий старик с красивой бородой, всегда аккуратно расчесанной и белой почти до голубизны; бог Посейдон и по сей день представляется мне в его образе) стал быстро слабеть, и тогда отец нанял мне няньку, свободную женщину с Родоса.
Она была тонкая, смуглая, с каплей египетской крови. Я быстро узнал, что она - наложница моего отца, не понимая, впрочем, значения этого слова. Сам-то он при мне никогда не нарушал правил пристойности, но я временами слышал то-другое из разговоров домашних рабов, а у них были свои причины ее ненавидеть.
Будь я чуть постарше, мог бы, когда ее тяжелая рука обрушивалась на меня, утешать себя мыслью, что скоро она отцу надоест. В ней не было изящества, которое он мог бы найти в гетере довольно скромного уровня, а в те дни ему по средствам была и самая лучшая. Но мне в том возрасте она казалась столь же вечной частью дома, как портик или колодец. Думаю, она сама начала догадываться, что когда я подрасту настолько, чтобы ходить в школу в сопровождении пестуна-педагога [6], отец воспользуется случаем избавиться от нее, - и потому любой мой успех пробуждал в ней ярость.
Мне было скучно одному, и кто-то из рабов принес мне бродячего котенка; она его немедленно обнаружила - и свернула ему шею у меня на глазах. Пытаясь отобрать его, я укусил ее за руку; и вот тогда она мне пересказала - на свой собственный лад - историю моего рождения, которую услышала от рабов. После этого я и подумать не мог пожаловаться отцу и попросить у него помощи, когда она меня била. А он, полагаю, глядя, как я изо дня в день становлюсь все более скрытным и угрюмым, а лицо мое все бледнеет и тупеет, подумывал временами, не было ли его первоначальное решение самым разумным.
По вечерам, когда отец выходил одетым для ужина, я смотрел на него и пытался представить себе, каково это - ощущать, что ты красив. Ростом он был более четырех локтей [7], сероглазый, смуглокожий и золотоволосый, а сложен - как могучие Аполлоны, которых делали в мастерской Фидия в те дни, когда скульпторы еще не начали изображать своих Аполлонов изнеженными. Что же до меня, то был я из тех, кто вырастает поздно, и все еще маловат ростом для своих лет; но уже тогда было ясно, что пошел я в мужчин из материнского рода, которые все темноволосы и голубоглазы и из которых получаются бегуны и прыгуны, а не борцы и панкратиасты [8]. Родоска не оставила во мне сомнений, что я - недомерок, самый маленький щенок в доброй псарне, а никто другой не удосужился сказать мне обратного.
Однако мне было приятно видеть отца в его лучшем синем гиматии с золотой каймой, с обнаженной бронзовой грудью и левым плечом, омытого, причесанного и умащенного оливковым маслом, с подстриженной бородой и венком на волосах. Это означало, что вечером назначен пир и потому я отправлюсь спать без омовения, так как Родоска будет занята на кухне. В такие вечера я лежал, слушая звуки флейт и смех, звон бронзовых чаш, когда они играли в коттаб, повышающиеся и затихающие в беседе голоса, чье-то пение под лиру. Иногда, если нанимали танцовщицу или жонглера, я забирался на крышу, чтобы поглядеть через двор.
Однажды на пир, который он устроил, пришел бог Гермес. По крайней мере я так подумал сначала, и не потому, что молодой человек этот казался слишком высоким и прекрасным для простого смертного, а не бога, и держался так, словно привык к поклонению, но потому, что он был в точности похож на герму [9] перед одним из богатых новых домов, словно голова его послужила для нее моделью, - как оно на самом деле и было. Мое благоговение исчезло лишь после того, как он вышел во двор справить малую нужду, после чего я почти поверил, что это человек. Затем кто-то позвал изнутри: "Алкивиад! Где ты там?", и он вернулся в пиршественный зал.
Мой отец, у которого в то время хватало собственных забот, мною занимался редко, но иногда вдруг припоминал, что у него есть сын, и тогда настраивался на выполнение отцовских обязанностей. Был, например, случай, когда наш эконом поймал меня - я воровал ячмень, чтобы кормить голубей, - и отобрал его, ибо в тот год зерна было мало. В манере, перенятой у няньки, я топнул на него ногой и заявил, что он, всего лишь раб, не имеет права запрещать мне. При этих словах в комнату вошел отец, который слышал наш разговор. Он отослал эконома вежливым словом, а меня позвал с собой.
– Алексий, мой щит вон там, в углу. Возьми его и принеси мне, - велел он.
Я пошел за щитом, прислоненным к стене, и, ухватившись за ободок, покатил - нести его мне было не под силу.
– Щит так не носят, - сказал отец. - Просунь руку в ремни и неси, как я.
Я продел руку в одну из ременных петель и смог поставить щит вертикально, но от пола не оторвал - он был почти такой же высоты, как я сам. Отец сказал:
– Ты, конечно же, можешь его нести? Известно ли тебе, что когда я сражаюсь в пешем строю, мне приходится нести не только этот щит, но и копье?
– Но, отец мой, я ведь еще не муж.
– Тогда поставь его в угол и иди сюда, - велел он.
Я повиновался.
– А теперь, - продолжал отец, - обрати ко мне свое внимание. Когда ты станешь взрослым мужем и носить щит тебе будет по силам, ты узнаешь, как получается, что людей продают в рабство, а их дети рождаются рабами. А до тех пор тебе достаточно знать, что Амасис и остальные оказались рабами не в силу каких-то твоих заслуг, но по воле неба. Воздерживайся же от высокомерия, которое ненавистно богам, и веди себя, как подобает благородному человеку. А если ты об этом забудешь, я сам тебя побью.
Такие проявления интереса ко мне со стороны отца раздражали Родоску она начинала понимать, что и олень, и козленок ускользают сквозь ее порванную сеть. При первом же удобном случае она постаралась из малой моей провинности сделать большую, а когда я попытался отрицать, выставила меня лгуном. Но она немножко перестаралась. Отец сказал, что уже самое время мне ходить в школу, и незамедлительно меня туда отправил.
Вскоре после этого он выступил в поход, так что еще пару месяцев она у нас оставалась. Мне довелось провести жизнь в тяжкие времена и нести свою долю тягостей, но эти месяцы - чуть ли не самые худшие на моей памяти. Не знаю, как бы я перенес их, если бы не друг, который появился у меня в школе как раз в то время, когда я становился все более молчаливым и скрытным и вовсе не имел друзей.
Однажды утром я обнаружил, что все ученики, собравшиеся на урок музыки, смеются, подталкивают друг друга локтями и называют наставника новой кличкой: "Стариковский учитель". И в самом деле, в комнате среди нас сидел на одной из скамеек человек, который в свои сорок пять лет и с седеющей бородой действительно выглядел слишком старым, чтобы познавать те начала, которым учат детей. Я сразу сообразил, что именно мне, всегда сидевшему в одиночестве, придется выставиться дураком, разделив с ним скамью; что ж, я притворился, что не возражаю, и сел к нему по собственной воле. Он кивнул мне, а я уставился на него в изумлении. Сначала - просто потому, что второго такого урода в жизни не встречал; а после уж мне показалось, будто я узнал его: он был в точности похож на Силена, нарисованного на большом кратере для смешивания вина у нас дома, - с задранным кверху носом, огромным толстогубым ртом, глазами навыкате, сильными плечами и крупной головой. Но выглядел он приветливым, и потому я, робко устроившись на скамье рядом с ним, спросил тихонько, не зовут ли его Силеном. Он повернулся, чтобы ответить мне, и я почувствовал потрясение, как если бы сердце мое вдруг озарил яркий свет, потому что смотрел он на меня вовсе не так, как большинство взрослых смотрит на детей, думая одновременно о чем-то другом. Он назвал мне свое имя, а потом спросил, как настроить лиру.
Я был рад продемонстрировать свои небольшие познания и, чувствуя себя уже накоротке с ним, спросил, почему он, такой старый человек, захотел прийти в школу. Он, вовсе не смущенный моим вопросом, ответил, что для старика куда более постыдно чем для мальчиков не научиться тому, что может сделать его лучше, - ведь у него было время узнать цену этого умения.
