– Да вы, – кричал он, – воры, разбойники! Да вы ослушники царя! Я – воевода на Валуйках и судья! Захочу – всех до единого на вечное богомолье отправлю. Захочу – в остроге сгною! А захочу – царю отпишу. Отписку вашу читать давайте! Мне все должно быть ведомо. Иначе не стану я кормить вас из царских запасов, разбойники…
Атаман спокойно слушал воеводу.
– Вот что, князь-воевода, – с усмешкой сказал Старой, – мы не разбойники и не воры. Мы – царские холопы. И ты есть царский холоп. Отписок для тебя нету, И ты бы, боярин-воевода, для тех скорых царских вестей подводы нам дал. Кони у нас пристали в дороге. Сам видишь. Изголодались мы. И напрасно кричишь на нас. Жил бы лучше в ладу с нами. А не станешь в ладу жить с нами – не ровен час, прибьем! Давай подводы! – закончил он решительно и подступил поближе к воеводе.
– Подвод для вас у меня нет, – ответил Волконский и хотел было подняться и выйти из съезжей избы.
– Нет, князь-воевода! – настойчиво сказал атаман. – Постой! Давай подводы! Мы едем в Москву по самым скорым делам.
– А я того не знаю.
– Эге, воевода! – зашумели казаки. – Царское дело рушить! Задержку чинишь! Челом ударим царю. Царь потрясет твою рыжую бороду, стряхнет с тебя твою воеводскую одежу. А будет маловато, то он тебя и с Валуек вытряхнет… Вот такой же строптивый был воронежский воевода, князь Долторуков-Шабан. Царя гневил. Так мы его прибили! Ты дашь подводы?
Услыхав такие слова, воевода притих, гнев припрятал.
– Я – ближний царю боярин. Я – князь! – сказал он.
Станичники захохотали:
– Ближний царю боярин? Ты валуйский вымогатель! Живешь на даровом корму, на посулах[5] людских. Поминки[6] принимаешь. Казаков по всем дорогам грабишь… Да нешто царь доверил грабить нас?
– Ты вот что, князь Волконский, – сказал Левка Карпов, – коль приехал на Валуйки покормиться – кормись, а мы едем по делу наиважнейшему, не задерживай нас попусту.
– Чего толкуете? – добавил Афонька Борода. – Коней возьмем сами. Пусть только крикнет! Он тут недавно станицу легкую ограбил. У атамана Федьки Ханенева саблю булатную сорвал, а ей было пять рублев цена; семь золотых взял, да пять рублев, да цепь золотую, весу в пять золотых. Знаем, каков воевода Гришка Волконский. Ни совести, ни стыда! Срам один. Очи твои лукавые! Где кони? Ребята, бери коней! Нам ехать надоть.
– И то дело, – поддержал Старой. – Ступайте на конюшню! Нам на Валуйках мешкать нельзя. Не больно ли долгую песню затянул ты, князь-воевода? Ведь мы на твоих коней понадеялись.
– Зачем, братцы, шумите так, – оробел Волконский. – Я вам раздобуду наидобрейших и наибыстрейших коней, найду подводы. А вы мне все же скажите, с какими-такими важными вестями скачете к царю?
Алеша Старой, поправив саблю, лукаво подмигнул казакам и обратился к хитрому воеводе:
– Мы едем к царю-батюшке с жалобой на всякие воеводские порядки. В печенках у нас сидят турки, татары да воеводы! Мы ноне едем жаловаться на… валуйского воеводу! Сам посуди, можно ли нам терпеть твое грабительство в государстве!
Воевода нахмурился, отвернулся.
– Правду сказал тебе атаман, – подхватили казаки. – Скажи-ка, атаман, ему все. Да мы теперь у такого разбойника и подвод брать не станем. Пешком до царя дойдем.
– Дойдем! – подтвердил атаман. – Но для какого же дела царь воеводу поставил в Валуйках? Неправдой служить? Он ставил воевод, чтоб они воеводство держали нерушимо, чтоб судьями были народу. Да царь же Михайло Федорович велел всем воеводам блюсти порядок. Вот тут и писано в моей поминальнице. Вон, читай-ка!
– Я не учен, – солгал воевода.
– Так слушай, мы зачтем. Царь то ж писал: «Чтоб воеводы и приказные люди наши всякие дела делали по нашему указу и служилым бы, и посадским, и уездным, и проезжим – никаким людям насильств не делали, и посулов и поминок ни от каких дел, и кормов с посадов и уездов на себя не имали; и на дворе у себя детям боярским, и стрельцам, и казакам, и пушкарям быть, их хлеба молоть, и толочь, и печь, и никакого изделья делати на себя во дворе, и в посадах, и слободах не велели, и городскими и уездными людьми пашен бы не пахали и сено не косили…» Слышишь, воевода? Это про твою грешную душу царь прописывает. Оглох? Ну, ты хоть покажи нам ту цепь золотую, что взял у Федьки Ханенева. Аль не покажешь? Царю поведаем едино.
Воевода, видя озлобленность казаков, стал ласковей.
– Давайте, – сказал он вкрадчиво, – расстанемся по-честному. Не легкое дело знаться с донцами… Того и гляди беду накличешь. Хочу попотчевать вас чем бог послал. Вы, вижу, добрые люди. Пойдемте к столу.
Стал воевода кормить донцов сытным обедом, угощать крепким пивом. Но подвод и коней все-таки не дал.
Покормили казаки своих коней, почистили, холодной водой напоили и тронулись в путь-дорогу. А воевода, выпроводив их за городские стены, в обгон станице спешно послал гонца к царю с своей отпиской. В ней было сказано:
«Государю-царю и великому князю
Михаилу Федоровичу
Гришка Волконский, холоп твой, челом бьет.
Сентября, государь, в двадцать пятый день приехали к нам, холопем твоим, на Валуйку з Дону атаман Алексей Старой с товарищи одиннадцать человек. А сказали, государь, нам, холопем твоим, что посланы-де они к тебе, государю, к Москве з Дону от атаманов и от казаков, ото всего войска с великими вестьми, а вести-де, государь, писаны тебе в отписке. А прочитать, государь, им атаманы и казаки давать никому не велели. Шумели на Валуйке, подводы, которые им даваны, не брали. А про посольское дело и про крымские вести словом ничего не сказали; а сказывают, государь, за собою везут вести великие. Для скорых вестей мы им давали по две подводы да и проводника. А нам неведомо, государь, с какими вестями и куда они едут. От войска з Дону с ними письма никакого нет. А от подвод наших атаман Старой, чтоб порухи ему не вышло, отказался. Атаман поехал на мореных конях. И ежели какая задержка выйдет у них на пути, не обессудь, царь-государь и великий князь Михайло Федорович всея Руси».
Который день мчались казачьи кони к Москве. Московскую дорогу поливали осенние дожди. Но кони бежали и бежали, то крупной крутой рысью, то полным галопом, то в легкий намет. Комья порыжелой грязи со свистом летели от копыт. Дорогие седла, повстинки[7], сумы кожаные с рухлядишкой мелкой и вся дорожная казачья одежонка почернели от липкой грязи. Казаки ехали молча, угрюмые, голодные. Медный казан с треножником они в спешке забыли в Валуйках, и теперь не в чем было готовить пищу.
Села безлюдные мелькали мимо плывущей дороги. Они были убоги, придавлены, пусты. Дворы разгорожены. Сараи раскрыты. Кони казацкие все чаще и чаще спотыкались, вязли в грязи, падали. Султан, белый конь атамана, бежал впереди и разгоряченно мотал головой. Он бросал на землю густую пену, играл ушами. Пар от коней валил клубами.
Атаман сидел на коне, опустив поводья. Тяжелая дума томила его. Дон ли, оставленный далеко позади, тревожил его? Москва ли, маячившая впереди? Фатьма ли, оставшаяся на плоской крыше бедного саманного куреня – одинокая тополинка? Нет, Фатьма не забудет его, Фатьма вечно будет ему верна, люба и дорога… Москва заполонила все его мысли! Москва раздольная, Москва кипучая да колокольная… Как ныне встретит она его? Он помнит Москву при самозванцах. Тогда от Белокаменной пепел один остался. Тогда горел Белый город, горел Китай-город; над развалинами церквей плыл тяжелый смрад… Припомнит ли ныне великий царь Михайло, как он, рядовой казак войска Донского Алексей Старой, под водительством атамана Феофилакта Межакова[8], под знаменами Минина и князя Пожарского ходил на приступ Китай-города?.. Недавно это было. Где тут упомнить царю тех донских казаков, что вызволили его из Китай-города. Тогда молодой царь вместе со своей матерью, инокиней Марфой Ивановной, чуть было не помер голодной смертью в плену у ляхов… Каков теперь наш царь? Добрый? Милостивый? Должно быть, милостивый. Так хотелось верить Старому: царская милость нужна была казакам.
Припомнил еще атаман Кострому, куда ездил он с Шереметевым, с архимандритами бить челом нареченному царю всея Руси Михаилу Федоровичу Романову, чтоб он, не мешкая, ехал со своей матушкой на Москву царствовать. И присягнули тогда со всем народом русским донские казаки и атаманы московскому царю и «на письмо положили» свое крепкое обещание.
Много с тех пор воды утекло по Дону-реке в Азовское море, много казаков полегло в безводных степях донских и на подступах к Крыму, много утонуло их в синем море. Гниют казачьи кости под Москвой, под Царьградом, под Азовской крепостью.
Султан проскочил мостик, треснувший под его копытами, выбежал на скользкую горку, споткнулся и сразу упал, подвернув к коленям свою голову. Атаман едва успел высвободить отяжелевшие ноги из стремян. Покачиваясь как пьяный, он сказал:
