Он шел между двух живых стен, едва сдерживаемых дружинниками и жадно обозревавших его сотнями глаз. Подошел к высоким вратам, ведшим в собор, приостановился и, как учила его вчера мать, трижды перекрестился.
В соборе свечей что звезд на небе. Отражаются они, переливаясь, в позолоте дорогих окладов и риз. Вверху куда и смотреть страшно, синеватую полутьму пронзают солнечные лучи, врываясь через узкие оконца под куполом. Оттуда сверху, заполняя весь собор, льется чудное пение.
И в соборе народу немало, но тут уж простых не видно — бояре, воеводы, думцы[9] и милостники княжеские. Парча и шелк, застежки золотые, узорочье[10]. Затеряться среди этого всего мальчику впору. Ан нет же, еще и взором охватить всего не успел, а перед ним седой и осанистый старик в митре[11], руку ему сухую, темную протянул. Риза на старике так густо золотом изузорена, что и цвета ее не угадать.
Княжич догадался, что это и есть епископ Симон, но руки ему не подал. Где ему знать было, что одно прикосновение к этой длани[12] люди за великое счастье почитают.
Все понял старец, но виду не подал, не зря мудрым слыл. Размашисто перекрестил ребенка и тут же сам взял маленькую ручку не крепко, но властно.
— Идем, чадо мое, — молвил Симон и повел Александра к престолу. У самых царских врат высокая пуховая подушка в алой наволоке. К ней и подвел Сямон княжича. — Сюда, дитя мое.
Александр знал, что подушка эта ему предназначена, и уж подумывал, как бы ловчее вскочить на нее, чтобы не упасть принародно. Но тут владыка подхватил его под мышки, поднял легонько и усадил на эту пуховую гору.
Теперь княжич лицом к людям оказался. И сразу же увидел в первом ряду отца своего Ярослава Всеволодича. Из-под корзна[13] богатого виднелся блестящий бахтерец[14], туго облегавший широкую грудь князя.
Ярослав ободряюще кивнул сыну, подмигнул весело. И оттого стало княжичу легко и свободно на душе.
У самого уха Александра лязгнуло железо. Княжич невольно мотнул головой и услышал голос Симона:
— Приспел час бысть те мужем, чадо мое. Учиним же обряд сей, яко пращуры наши чинили.
Говоря это, епископ щелкал ножницами на затылке у Александра, подрезая его черные локоны и складывая их на поднос, который держал церковный служка.
После этого начался торжественный молебен, тянулся он долго и очень утомил княжича. Он уже не чаял дождаться конца, когда заметил легкое движение в первом ряду. И увидел отца, шагнувшего навстречу епископу.
Князь держал что-то перед собой, а что это было, Александр не успел рассмотреть: отца загородил от него своей спиной владыка.
Симон совершал какие-то движения правой рукой, и хотя княжичу не видно было, он догадался: крестит.
Епископ отступил в сторону, и тут мальчик увидел: князь на ладонях держал небольшой, но настоящий меч. Меж пальцами левой руки ниспадал вниз узорчатый пояс с золотой застежкой. Лицо Ярослава Всеволодича было торжественным и строгим. Он смотрел прямо в глаза Александру.
Сын увидел, как двинул отец густыми бровями, и сразу понял, что зовет он его к себе.
Княжич скользнул по шелку подушки на пол и пошел навстречу отцу, остановился в двух шагах перед ним.
Ярослав Всеволодич воздел руки с мечом и обратился к небу жарко и истово:
— Господи всемогущий, дай слуге твоему Александру силы и мужества, мечу его — твердости.
Князь наклонился к сыну, опоясал его, щелкнув застежкой. Мальчик задохнулся от счастья: на левом боку его висел меч — главный знак мужского достоинства. Ярослав Всеволодич взял Александра за руку и повел к выходу.
На площади перед собором народу не убавилось, но теперь не только проход господам оставлен, а и большой круг освобожден. В центре круга конюший, стремянный[15] и подуздый[16] держат коня вороного. Коль великолепен, на нем высокое арабское седло с серебряными стременами, подкладка голубого, небесного цвета с золочеными кистями. Похрапывает вороной, кося оком на приближающегося князя: хозяина узнает, с которым не в одном походе бывал уже, не одну рать поделил. Стремянный чуть в сторону отступил. Ярослав Всеволодич наклонился к сыну, взял его под мышки, поднял вверх и опустил в седло. Поймал стремя на укороченной путлице[17] и вставил в него сыновий сафьяновый сапожок.
— Ну, с богом, — сказал Ярослав Всеволодич.
Подуздый тронул вороного, и он пошел за ним, гордо выгибая шею.
Александр ехал на боевом коне отца к родному подворью, откуда сегодня еще выехал ребенком, а возвращался отроком, мужем. Для него начиналась новая жизнь, в которую он входил радостно и безмятежно, не ведая, что уготовит она для него.
Прежде чем открыть дверь в покои княжичей, кормилец их, Федор Данилович, приостановился, заслышав шум.
«Никак, рать у княжичей», — усмехнулся в бороду Данилыч и, тихонько приоткрыв дверь, ступил в светлицу.
Княжичи, кряхтя и сопя, возились на полу. Александр, крепко захватив под мышку голову брата, пытался опрокинуть его, но силенок не хватало. Федор же находился сверху и готов был победу трубить, да никак не мог освободить голову.
— Смерти или живота? — спрашивал снизу Александр.
И стоило Федору сказать: «Живота», как Александр тотчас бы отпустил его голову, и победа была бы за Александром, даже несмотря на то, что он находился снизу. Супротивник жизни запросил, значит, в полон сдается.
— Смерти или живота?
— Чести, — хрипел, задыхаясь, Федор. — Сам живота проси!
Никто из мальчишек не хотел сдаваться. И в другое время кормилец подождал бы, когда кончится борьба. Он был убежден, что такие единоборства очень полезны в воспитании настоящих мужей, так как дух и тело укрепляют. Но сегодня он не мог ждать.
— Полно, княжичи, — хлопнул кормилец в ладони.
Братья поднялись взъерошенные, раскрасневшиеся.
У Федора правая щека в крови, у обоих глаза горят воинственно, дышат княжичи тяжело, но каждому хочется знать: чья победа? Федор Данилович не зря кормильцем приставлен, знает, что сказать.
— Оба добрые мужи, — хвалит он искренне. — Чести и славы себе всегда сыщете. А сейчас велит вам ваш батюшка Ярослав Всеволодич к нему в сени[18] быть.
— А на што, Данилыч?
— Из Ростова Великого течец[19] прибег, вести важные.
Собраться княжичам недолго. Сапожки сафьяновые натянули, платья оправили, волосы гребнем раз-два причесали. И готовы.
Через шумный двор прошли за кормильцем к сеням, поднялись на высокое крыльцо.
В огромных сенях княжеских полумрак и прохлада. Длинный трапезный стол почти пуст. Только в конце его, там, где обычно князь сидит, кувшин с сытой — водой медовой да ковш.
Сам Ярослав Всеволодич у окна на лавке сидит. Подле два думца его, а чуть поодаль течец ростовский стоит, с ноги на ногу переминается.
Князь, хмуря черные брови, задумчиво в окно смотрит, но, по всему видно, ничего не замечает там, мысли его далеко витают.
— Княжичи здесь, Ярослав Всеволодич, — нарушил тишину кормилец и легонько подтолкнул мальчиков вперед.
— А-а, — встрепенулся Ярослав, увидев сынов, поманил к себе ласково. — Садитесь подле, чада мои.
Федора, как старшего сына, посадил по правую руку, Александра — слева. Младшего легко полуобнял.
— Это, чадуни, от сыновца[20] моего, Василька Константиновича, течец прибег. Хорошо внимайте ему, вести у него черные, но зело важные, — князь ростовцу головой кивнул: говори, мол.
— Ведомо тебе, светлый князь, что Мстислав Галицкий женат на княгине половецкой, — начал течец, не то спрашивая, не то напоминая.
— Ведомо, — недобро прищурился Ярослав, заподозрив в этих словах намек. Ведь и у него самого первая жена была из половчанок — внучка хана Кончака. Уж не думает ли этот милостник васильковский оскорбить князя? Ярослав испытующе жег течца недобрым взглядом черных глаз, пытаясь уловить в его лице хотя бы тень ухмылки.
— … И вот прибег к нему в Галич тесть Котян со своим двором, — продолжал рассказывать течец. — И сказал он зятю своему, Мстиславу Галицкому: «Приди оборони нас от татар[21], все они земли у нас отняли. Если не поможешь нам сегодня, то завтра они твою землю возьмут. Если они нас сегодня иссекут, то вас завтра». И стал просить Мстислав о помощи других князей русских, братьев своих. Долго думали князья в Киеве и решили: «Лучше встретить нам татар на чужой земле, чем на своей ждать». От нашей же Суздальской земли не было никого на том совете.
— Стало, не звал нас Мстислав, — перебил князь, почувствовав в тоне течца осуждение.
