Ошибки молодости сказались в моих первых рассказах, где «приему», «орнаменту», ложно понятой «фольклорной манере» было уделено так много места, где свое внутреннее чувство, свой язык я ломал и украшал побрякушками, кудрявым стилем, вернее говоря – стилизацией.
Сложилось так, что в конце 1923 года, то есть в первый год своего литературного профессионального «бытия», я начал работать в газете «Петроградская правда», и это оказалось для меня школой жизни. Писал очерки. Некоторые из них собраны в книгах «Лирическая земля» и «С карандашом в руке». Ревнители «чистого искусства» упрекали меня и устно и в печати за этот «отход». Но теперь я вижу ясно, что именно в этой газетной, повседневной работе было мое спасение. «Лужские рассказы» 1925 года, повести «Обоянь», еще далекие от современности, по своей манере уже не имели ничего общего с моей повестью «Рвотный форт» (1922).
Говоря только о главной своей работе, мне представляется, что годы, когда мною писалась повесть из комсомольской жизни «Преступление Кирика Руденко» (1927), были значительным этапом на моем пути к реалистическому изображению жизни.
Быстро, многообразно, широко текут события жизни нашей страны. Периодические поездки, постоянное личное знакомство с людьми, простыми людьми, делающими жизнь и создающими историю, являются для писателя источником вдохновения. Здесь он находит свои силы, темы, героев.
В годы двух первых пятилеток я побывал на многих строительствах нашей страны. Большинство моих работ за этот период является результатом такого рода поездок. Основные произведения тех лет – повесть «Поговорим о звездах» и пьеса «Линия огня». В них я стремился поднять большую тему индустриализации по великому плану партии. Повесть и пьеса написаны на материале строительства гидростанций. Все, что я видел на Днепре и Волге, а в юности на Волхове, все, что пережил, как бы соединилось вместе, впечатления за ряд долгих лет наслоились друг на друга, стали мне близкими и органичными.
«Линия огня» прошла во многих театрах страны. Новую свою пьесу «Апшеронская ночь» я писал на историческую тему – борьба с интервентами за освобождение Азербайджана. Эта работа 1937 года сейчас ощущается мной как первый, своего рода ученический опыт к будущим историческим темам.
Как были написаны два моих романа – «Это было в Коканде» и «Северная Аврора»?
Сперва о «Коканде». Работа над романом длилась с 1935 года. Он был начат, затем оставлен почти на два года. Я был еще не готов к нему. Только окончив пьесу, я взялся за роман. Мысль о нем зародилась так. Начинающим литератором слыхал я рассказы М. В. Фрунзе о Средней Азии, о борьбе советских людей за освобождение Бухары от феодальной власти эмира. Дм. Фурманов, соратник Михаила Васильевича по этим походам, также делился со мной воспоминаниями, и, когда через десять лет я попал в Среднюю Азию, рассказы, слышанные в молодости, воскресли в памяти. Однако не только минувшее стало мне яснее. Прошли годы. Яснее стал виден тот огромный исторический процесс, в котором созревало и крепло братство между русским и узбекским народами. Стало понятным, каким образом произошли разительные перемены, превратившие захудалую царскую окраину в чудесный край, и каким путем Юсуп, мальчик-раб при конюшне богача Мамедова, возмужав и закалившись в обстановке боевых лет, смог сделаться комиссаром Советской Армии, а затем большим партийным работником.
Приехав в Среднюю Азию, я встречался с нужными мне людьми, слышал их рассказы, собирал книги, газеты того периода, разыскал все интересующее меня в местных архивах. Книга «Это было в Коканде» вышла в 1940 году.
Почти накануне Великой Отечественной войны часто приходили размышления, что вот писал я о среднеазиатских степях, о жизни под палящим солнцем юга и ничего не написал о том, что было близко, что видел сам, о чем много слышал и хорошо знал.
И тогда возник замысел «Северной Авроры», но мне не удалось в ту пору закрепить его даже в наброске.
Пришли большие, грозные события, они отодвинули назад все задуманное; наши мысли и чувства сосредоточились на одном – защите родины… В те дни наша литературная работа стала одним из видов оружия.
С первых дней Великой Отечественной войны я стал писать для Политуправления Ленинградского военного округа.
С сентября 1941 года был эвакуирован в город Киров. Там сотрудничал в «Кировской правде», работал в госпиталях и воинских частях. Затем нестерпимо потянуло в Москву. В мае 1942 года приехал туда и целиком отдался газетной работе. Был постоянным корреспондентом «Гудка», «Комсомольской правды», Совинформбюро. В моих статьях и очерках я стремился показать жизнь городов и сел в дни войны, заводы на периферии, заводы в Москве, лесные разработки, колхозы, железнодорожный транспорт, пограничные войска. Когда сейчас пересматриваю свои пожелтевшие от времени газетные вырезки, они представляются мне дневником тех лет.
На фронте мне пришлось побывать в дни ленинградского наступления 1944 года. Там видел ленинградских партизан, действовавших в районе между Лугой и Красными Стругами, видел еще теплые от пожарищ стены царскосельских и петергофских дворцов, пылающую Гатчину и мужество войск, гнавших врага из пределов родимой страны… Сразу после войны обо всем пережитом, о тыле и фронте, мне не удалось написать. Не то свежие раны времени, не то огромность великой исторической эпопеи или, быть может, неуменье приостанавливали мои попытки. Но думалось много, думается и теперь, и, вероятно, я еще приду к этой теме.
Также сразу мне не удалось вернуться и к задуманному роману о Севере. Требовался, очевидно, какой-то переход. Чтобы вполне овладеть «инструментом» прозаика, навыками, которые вроде как подзабылись мной за период газетной работы, я принялся перерабатывать и шлифовать некоторые из своих заметок за годы войны и кое-что из старых рассказов, составив сборник под названием «Рассказы разных лет», вышедший в 1946 году.
С мыслями о больших и важных задачах нашего искусства, о его долге перед народом приступил я к работе над «Северной Авророй».
Роман о борьбе советских людей с англо-американской интервенцией на русском севере создавался на историческом материале, так же, как и «Это было в Коканде», но с той разницей, что в него вошло немало личных впечатлений.
Первоначальный вариант романа даже начат мною лирически, почти автобиографично, хотя и не от первого лица. Я писал так до тех пор, пока не увидел, что мой опыт ничтожен и узок, а события требуют масштабного исторического фона. Это заставило меня заняться чисто исторической работой.
В 1923 году я несколько месяцев провел в Англии, работая в одном из советских учреждений, и личные наблюдения несомненно оказались полезными в работе над главами, рисующими англо-американский империализм.
Немало времени ушло на ознакомление с книжными и документальными фондами, хранящимися в библиотеках и архивах Архангельска, Москвы и Ленинграда.
Два года подряд я ездил в Архангельск и на Северную Двину. Поездки на места событий и боев, встречи с непосредственными многочисленными участниками и свидетелями, беседы со специалистами по этой теме и новые факты оживили не только книжные и архивные документы, но и впечатления юности.
Некоторые персонажи названы у меня собственными именами. То ли по этой причине, то ли из желания, чтобы в романе все целиком было взято из жизни, не знаю почему, но на встречах с читателями, в письмах читателей мне приходится сталкиваться с вопросами такого рода: «А где сейчас Люба Нестерова, где Латкин? Жив ли Фролов?» Или: «Какой прототип был у того или иного героя романа?»
Подлинность событий не требует подлинности персонажей. Ни под один персонаж романа (за исключением названных действительными именами) я не «подкладывал» прототип в том смысле, как это обычно и формально понимают. Наоборот, в таком случае я всегда стремился к полному уходу от «подлинника». Иначе он своими частностями настолько бы меня сковал, что я не сумел бы ничего написать. Роман – не протокол, и образы – не фотографии.
Когда меня спрашивают, действительное ли лицо комиссар Фролов, я отвечаю:
– Действительное. Но это десятки Фроловых.
После «Северной Авроры» в 1952 году я написал пьесу «Северные зори», во многом отойдя от романа как основного источника и развивая материал в новых сценах и картинах.
Трудно себе представить советского писателя только созерцателем, спокойно наблюдающим события жизни. Писатель прежде всего гражданин, и его обязанности как гражданина многообразны. Часто именно в этом он находит себя как личность, и следовательно и как творец-художник. В русской литературе нет ни одного крупного писателя, который бы не принимал самого живого участия в общественной жизни страны. Этой великой традиции каждый из нас стремится следовать в меру своих сил и способностей.
