Ох, батюшки, что же это такое, думал я, тоскливо озираясь. Пропал я, с головой пропал, уж и не выбраться! Со всех сторон меня толкали, дергали, что-то предлагали купить или просили дать пройти — впрочем, все это весьма дружелюбно. Круглолицая девица в синем головном платке ущипнула меня за щеку — как раз когда я крутился на месте, пытаясь разглядеть торчащую из толпы темную голову товарища.
— Чего встал, красавчик? Не меня ли ждешь?
Я ужасно испугался девицы — кто-то мне рассказывал о ей подобных созданиях. То ли отец Фернанд на проповеди, то ли еще кто; говорили, что от таких можно заразиться страшными болезнями и покрыться паршой с головы до ног, они и ограбить могут, очень опасные женщины, сосуды дьяволовы! Отчаянно отнекиваясь, я улизнул меж двумя лотками, едва не опрокинув один из них. Задом, задом — в проход меж домами, выводивший на другую улочку, совсем узкую — так что можно, раскинув руки, достать от стены до стены. Здесь было почти что тихо, пусто и голо, дома стояли вплотную друг к другу, загораживая солнце — но жар все равно оставался. Я поднял голову — узкая полоса бледно-синего неба, все окна, выходящие на улицу, плотно прикрыты ставнями — и понял, что вот я и потерялся.
Эта идея меня даже слегка порадовала. Подумаешь, Рено — как только стало ясно, что он пропал, оказалось, что не очень-то он и нужен. Что же, я погуляю по городу всласть, куплю что мне надобно. А кабак, где осталась моя лошадь, я запомнил (кажется) — он недалеко от площади Сен-Тибо, в сите, и на вывеске у него баранья нога. Так тебе, Рено, поищи-ка меня сам, впредь тебе наука не убегать, а я пока куплю то, что хотел — без твоего ведома. Подарок для Мари, такой, что ей будут все девицы завидовать!
Но прежде чем пойти вперед, я внимательно осмотрел свои руки и ощупал лицо, на предмет поиска начатков парши. Забежать надобно в церковь, исповедаться, что с такой девицей на улице имел дело…
Тут-то меня осенило: не надобно так страдать, бедный дурак, не надобно больше мучиться о грехе неисполнения епитимьи! Пойди и признайся в нем другому священнику, не отцу Фернанду, кому-то совсем незнакомому — бывает, если надобно, людей и без слушания мессы, просто так исповедуют — и убелись, как снег, если храбрости хватит в такую большую церковь одному войти. Хитрость, конечно, нехорошо — отец Фернанд говорит, надобно всегда своему кюре исповедаться, а не чужим священникам. Но ничего, все-таки меньший грех — peccatum levium, minutum, простительный.
Но сначала я хотел покончить с мирскими попечениями, то бишь с подарком тебе, любимая. Расхрабрившись и вспомнив, что я все-таки дворянский сын, а деньги мои крепко зашиты в подкладку шаперона, и их украсть у меня можно только вместе с головой — я обратился с вопросом к первому попавшемуся лавочнику. Улочка вывела меня от рядов менял и оружейников, где я потерял Рено, к продуктовому кварталу. Cо всех сторон пахло острыми специями. Торговец перцем и прочими дорогими штуками указал мне дорогу, и я в своих зеленых штанах и синей одежке побежал, растворяясь в толпе и находя в том немалое удовольствие.
Однако на улице ювелиров мне, как водится, не повезло. Я слегка переоценил свои сказочные богатства: любоваться венчиками с разноцветными камнями, и чернеными серебряными застежками, соединенными цепью, и брошками в виде летящих птиц, и пряжками с красными и синими камушками и эмалью — это одно… Это легко и приятно. А вот купить что-нибудь стоящее — совсем другое дело. Мало того, что хозяин лавчонки, державший свое хозяйство под столом в особом ящике и выкладывавший штуковины по одной, с каждым новым украшением мрачнел все больше и поглядывал в сторону двоих бородатых охранников. Наверно, я казался ему ненадежным клиентом. Начал я с робкого «Не покажете ли мне украшения для… молодой девицы, самые красивые», а под конец применял еще более смиренные выражения: «Что-нибудь денье за пять, если можно». Я, конечно, слышал истории, в которых фигурировали кольца с камнем за пятьдесят марок, в которых еще тонкой работы на шестьдесят… Но то ж были рассказы…
— Пятнадцать, — с презрением сказал ювелир, выкладывая перед собой на кусок бархата крохотную серебряную булавку с жемчужинкой.
Я еще не знал, что такое торговаться, но от отчаяния сработала, должно быть, природная смекалка.
— Ну, десять! Десять денье! Она ж маленькая! У нас жена священника и то крупней жемчуг на ворот нашивает, а мне это благородной сеньоре дарить!
Однако торговец оставался тверд, и последним его словом было — двенадцать, и все тебе, причем в перерывах он бормотал что-то о жалких рыцарских сыночках с дырами в кармане и с гордыней размером от Барселоны до Парижа. Распалившись спором, я наконец вылетел из лавки, очень обиженный. Впрочем, снаружи я одумался: снизь ювелир цену до десяти — просадил бы я на булавочку все свое состояние и остался бы снова ни с чем. А у меня еще теплилась мечта набрать со временем много денег и купить хоть какое оружие: кинжал или короткий меч, как у Рено. Девица девицей, строго сказал я себе, а рыцарь так поступать не должен. Найду ей другой подарок, не хуже. Мало ли, отправлюсь я в странствие — что же, без денье в кармане пропадать? (Знать бы мне тогда, как я был прав!) Так, милая моя, я рассуждал практично, позволяя низменной своей натуре предпочесть Маммону — Амору.
Судьба меня вознаградила: судя по запаху, я попал в ряды торговцев ароматами.
Хотя сначала у меня даже желудок схватило от стольких запахов сразу, потом я принюхался и стал различать: будто смола кедровая, а вот — фиалками пахнет, и жасмином, а справа — чем-то совсем непонятным, сарацинским таким, восточным. Но один запах был безошибочный, единственный: розы! Самый простой изо всех, и настолько твой, что мне даже страшно стало: я вспомнил ту историю про розы, и уж как не хотел бы я, всякий раз думая о тебе, думать о розах, то есть о страхе и бессилье, и о том, как я глубоко погружен в болото смертного греха! Я сказал себе, что все это пустяки, что розы есть розы, а я свободный дворянин и не обязан все время думать о своем отце.
Боже ж Ты мой, как же их такие делают? Я нюхал маленькие пузырьки — попроще, глиняные, и дорогие, стеклянные, заткнутые пробками, а какие — кусочками кожи, чтобы запах проходил и сквозь затычку — но слегка, не выветриваясь. «Нюхай, нюхай, красавчик, только все не вынюхай», — говорил усмехающийся купец — шибко не здешний, судя по выговору и по очень смуглому, почти черному лицу. Грязные волосы падали ему на лоб, зубы смеялись. Я хотел спросить, кто он таков, черный человек — страшный и интересный донельзя — не настоящий ли сарацин? Но одновременно я боялся узнать правду: разве ж можно будет купить подарок у нехристя? Однако торговец оказался словоохотлив, и пока я обнюхивал флакончики, стараясь держаться нахально (в нежеланное и неосознанное подражание мессиру Эду — нас, деревенских дворян, за десять лье видать!) — он не затыкаясь рассказывал, болтал, травил байки. Странно — чем больше он говорил, сверкая зубами, тем больше мне казалось, что он делается все дальше от меня и все менее понятен. Торговец называл себя марсальцем — я ведать не ведал, где это такое место. Слова он выговаривал совсем не так, как у нас — и притом не по-бретонски картаво, а наоборот, слишком твердо, иногда делая странные ударения в самых неожиданных местах. Но все равно я хорошо понимал его речь — о том, что вот это такой специальный сарацинский ладан, сушеная смола заморских деревьев вместе с цветочной пыльцой, и колдуны кадят им не в церквях, а у себя в домах, чтобы прельщать своих женщин — черных, как в арабских сказках, с золотыми браслетами на ногах и предплечьях. А вот такую жасминную эссенцию, со специальной добавкой «бес-травы», втирают тамошние колдуны в кожу христианских пленниц, чтобы они стали веселыми и покорными, и забыли всю свою прежнюю жизнь, и поклонялись Магомету. Если помажут пленнице живот — она забывает прежнего мужа, если лоб и уши — забывает наречие своей родины, а если особенное местечко на затылке — так и Господа нашего Иисуса Христа, и святые церкви нашей стороны, и все, все, все.
Зачем же ты таким адским зельем торгуешь, марсалец, хотел я спросить в ужасе, но сдержался, смутно не доверяя рассказам купца. Наверное, такую чепуху он порет в городских банях, торгуя с ужасными девицами вроде той, ущипнувшей меня за щеку. Сам-то ты христианин ли, дядя, робко спросил я (совершенно не желая покупать подобные благовония тебе в подарок) — и тот, размашисто крестясь и улыбаясь, принялся горячо сыпать именами святых — Илария, и Марциала, Петрова ученика, и Феликса Караманского да мученицы Цецилии — так же запальчиво, как только что болтал о сарацинском колдовстве.
Я купил у него маленький — зато прозрачный, стеклянный! — пузырек с розовым маслом и поспешно удалился, довольный донельзя. Такой роскошный подарок, не сказать как дешево (хотя подозреваю, что марсельский прохиндей содрал с меня втрое больше обычного)! Я понятия не имел, что делают с розовым маслом: льют ли его в лампадное масло, или мажут у себя за ушами (я слышал, так делают — не знал только, делают так гулящие девицы или же благородные дамы). Но идея нюхать зимой совсем настоящие розы казалась мне крайне привлекательной, я надеялся, что она привлечет и тебя. Кроме того, я разжился подарком, какого у нас в деревне точно взять неоткуда. Марселец сделал мне куда больше, чем продал пузырек с духами — нет, он дал мне почувствовать себя важным. «Чего еще мой юный господин прикажет?», приговаривал он, сгибаясь длинным жилистым телом над прилавком (в то время как его умные черные глаза все подмечали — и ношеный синий камзол, и перепуганный юный взгляд, и то, как рука нервно ощупывала подкладку капюшона.) Торговец дал мне клочок материи, завернуть пузырек, чтобы довезти в сохранности; я положил подарочек в кошель на поясе — так же, как и сдачу, медный щербатый обол, который я стеснялся при людях прятать в шаперон. Удалился я гордый и счастливый, «юный господин», горделиво думалось мне — вот как меня люди-то называют! Надобно теперь найти Рено, и навестить свою лошадь, и вообще — дело сделано, не мешало бы перекусить.
