Зачем же ты таким адским зельем торгуешь, марсалец, хотел я спросить в ужасе, но сдержался, смутно не доверяя рассказам купца. Наверное, такую чепуху он порет в городских банях, торгуя с ужасными девицами вроде той, ущипнувшей меня за щеку. Сам-то ты христианин ли, дядя, робко спросил я (совершенно не желая покупать подобные благовония тебе в подарок) — и тот, размашисто крестясь и улыбаясь, принялся горячо сыпать именами святых — Илария, и Марциала, Петрова ученика, и Феликса Караманского да мученицы Цецилии — так же запальчиво, как только что болтал о сарацинском колдовстве.
Я купил у него маленький — зато прозрачный, стеклянный! — пузырек с розовым маслом и поспешно удалился, довольный донельзя. Такой роскошный подарок, не сказать как дешево (хотя подозреваю, что марсельский прохиндей содрал с меня втрое больше обычного)! Я понятия не имел, что делают с розовым маслом: льют ли его в лампадное масло, или мажут у себя за ушами (я слышал, так делают — не знал только, делают так гулящие девицы или же благородные дамы). Но идея нюхать зимой совсем настоящие розы казалась мне крайне привлекательной, я надеялся, что она привлечет и тебя. Кроме того, я разжился подарком, какого у нас в деревне точно взять неоткуда. Марселец сделал мне куда больше, чем продал пузырек с духами — нет, он дал мне почувствовать себя важным. «Чего еще мой юный господин прикажет?», приговаривал он, сгибаясь длинным жилистым телом над прилавком (в то время как его умные черные глаза все подмечали — и ношеный синий камзол, и перепуганный юный взгляд, и то, как рука нервно ощупывала подкладку капюшона.) Торговец дал мне клочок материи, завернуть пузырек, чтобы довезти в сохранности; я положил подарочек в кошель на поясе — так же, как и сдачу, медный щербатый обол, который я стеснялся при людях прятать в шаперон. Удалился я гордый и счастливый, «юный господин», горделиво думалось мне — вот как меня люди-то называют! Надобно теперь найти Рено, и навестить свою лошадь, и вообще — дело сделано, не мешало бы перекусить.
Однако легко сказать — найти Рено! Время перевалило за полдень, жара стояла ужасная; в городе, кипящем торговцами, найти человека не легче, чем поймать мышку голыми руками. Когда я добрел до ворот бурга, где вели свои торговые дела мужики вроде наших, у меня ноги отяжелели и голова малость перегрелась. Я не удержался и купил кувшин холодного жирного молока, который тут же наполовину выпил; но больше пить не смог (кувшин был не менее чем в кварту), и не хотелось же мне возиться с полупустым кувшином! Попытка продать его обратно торговцу не удалась — мужик посмотрел на меня, как на сумасшедшего: кто же купит теперь питое молоко? Оно уже к вечеру створожится, никакой сычуг не поможет! В итоге я — незадачливый покупатель — так и потащился с полупустым глиняным кувшином по городу, прижимая его к животу обеими руками и думая, что дурной из меня городской житель. Поставить кувшин на голову, как порою делают женщины, мне казалось постыдным.
Вот же в какую глупую историю я попал! Потерял Рено, перегрелся на солнце и напрасно потратил деньги на молоко, которое теперь некуда девать. Мухи, почуяв, что у меня заняты руки, донимали меня, садясь на потные щеки. Я сгонял их, тряся головой, и смешил людей своим видом. Слишком много мне было впечатлений в первый раз на ярмарке.
«Идите сюда, юноша, я вам покажу кое-что интересное! Такой чудесный лакомый товар из заморских королевств, какого и граф Буйонский не едал!»
«Эй, дурак, куда кувшин тащишь? Продай горшок за пять тумаков!»
«Парень, слышь, парень, ты что, не здешний? Может, тебе объяснить чего, показать там баню или бордель — за пару монет?»
«Не желаете ли колеса тележные? Колеса новехонькие, обручи для бочек, обухи для топоров без единого сучка, бесплатно насадим и подгоним, хоть лес под второй собор Сен-Дени валить!»
«Подай, господинчик, бедному хромому на прокорм пятерых ребятишек!»
Один раз меня прижали к стене четверо парней постарше возрастом — и непременно ограбили бы, если бы я не заорал пронзительно, выставив перед собою тяжелый кувшин, что-то вроде: «Я одержимый! Не подходи! Всех убью, я ненормальный!» Они предпочли не связываться и удалились, один перед отступлением плюнул мне на носок башмака. Но это нам что, это пустяки, главное — я их прогнал.
Непобедимый и довольный, я двинулся дальше. Что же, решил я, доберусь до того кабачка, где мы коней оставили, и посмотрю — на месте ли лошадь Рено? Если на месте, куплю себе что-нибудь перекусить и подожду приятеля там. А нет — так я место встречи помню, а солнце еще высоко, до вечерни успею к воротам. Главное-то я сделал, подарок купил.
Погрузившись в спокойные мысли — я был уже неподалеку от квартала менял, куда и стремился — я нежданно для себя встретил худшее, что могло меня ожидать. То бишь едва ли не головой въехал в живот мессиру Эду, шедшему рядом с господином Амеленом. Оба вели лошадей в поводу, у седел свисали плотные тюки; по щекам обоих мужчин тек пот, они были злые и красные. Видно, они спорили.
Ох, Господи Боже мой! Сердце мое едва не остановилось. Со страху не додумавшись даже отвернуться, я несколько времени неподвижно смотрел в лицо отцу, не в силах шевельнуться — как будто меня молнией прошило с головы до ног. Самое худшее, и могло ли оно не случиться — я же с самого начала знал, что добром это не кончится, что нельзя мне никуда уезжать, потому что отец все чувствует и знает, когда я его ослушаюсь, даже через много миль. Как я мог забыть, что от мессира Эда невозможно скрыться, горестно понял я — и, развернувшись, побежал. Кувшин бросить я не догадался, и громоздкая штука сильно замедляла мой бег. Мне казалось, что отец погонится за мной — вскочит в седло или побежит прямо так — но не слышал позади звука шагов. Мчась изо всех сил, я толкнул нескольких прохожих и даже не извинился. Какой-то дядька, приняв бегущего мальчишку за вора, заголосил: «Держи, держи, кувшин украл» — и схватил меня за волосы, но я вырвался, оставив в его руке изрядный клок «шерсти». Мне даже больно не было, так я боялся. Только бы потеряться, исчезнуть! Если бы мне шапку-невидимку из рыбьей кожи, какая была у кого-то из пэров Карла Великого — у Аймера, да, у Аймера…
Опомнился я под сенью огромного храма. Даже, наверное, больше, чем Сен-Тибо. Коллегиальная церковь Сен-Кирьяс, вот что это было такое: и я нырнул туда, спасая, как мне казалось, свою жизнь, и успел на паперти брякнуть свой кувшин перед удивленным нищим, до того дремавшим на солнышке. Городские нищие меня пугали — это тебе не свои, привычные, Жак-Язва и хромой Люсьен, которые так заискивающе смотрят, что им подавать — одно удовольствие. Тутошние нищие косились друг на друга с неприязнью, хвастливо показывая людям свои язвы, и вид имели такой, будто днем промышляют на паперти, а ночью — разбоем. Но этого старикана я даже не разглядел, просто хотел избавиться от кувшина.
Внутри было прохладно, очень спокойно; сквозь витражи сочился медленный свет. Постояв напротив алтаря, как на подступах к Иерусалиму, я не забыл-таки перекреститься, глубоко погрузив руку в чашу в поисках святой воды. Вода была только на самом дне, пальцы мои царапнули холодный мрамор. Я медленно опоминался, переводя дыхание и надеясь, что Господь на этот раз миловал — похоже, за мной никто не гнался, может, даже отец меня не узнал. Он же ни разу меня не видел в этой одежде, да и кувшин мог помочь.
В церкви было пусто в этот неслужебный час; несколько каноников, переговаривающихся на хорах, и еще один, поправлявший целые свечи и сминавший остатки воска в единый ком (на следующий раз) — не обратили на меня внимания. Я в самом деле был весьма мал и незаметен, и старался стать как можно меньше. Я отошел к стеночке и стал разглядывать огромный витраж над головой, жмурясь от его красоты: радость моя была бы куда больше, если бы я так не боялся погони.
Я смотрел на святого Кириака, покровителя города, покровителя нынешней ярмарки: защити меня, святой, молился я. Высокий, как ангел, диакон с кошелем для раздачи милостыни в руках. Подай мне милости, святой мученик, пускай отец меня не найдет! Пускай он меня даже узнал и потом побьет — но не сейчас, пожалуйста, пускай потом! Увидь я тогда свободного, не занятого священника, я тут же пошел бы к нему исповедаться, забыв все страхи перед чужими клириками: куда им до отца!
Еще один святой Кирьяс, такой же огромный и ангелоподобный, властно держал конец цепи, сковывающей дракона — красно-золотого и оскаленного, но в общем-то жалкого, вроде бешеной собаки. «Кириакос» у греков значит «посвященный Богу», это как по-нашему Доминик. Все в окрестностях Провена знают — бесов изгонял святой Кириак, так же как и его товарищи Смарогд и Ларгус, грехи побеждал силой молитвы. Незаметно для себя я стал думать о другом: даже если в жизни, до мученической кончины, это был маленький, худой человек, служитель всеми презираемого (при Диоклетиане-то!) культа — стоило только ему умереть, не испугавшись мучений… Стоило ему добровольно принять пламя страха и остаться в нем не сгоревшим — смотрите, как вырос диакон Кириак, на целое витражное окно, почти до хоров, и отсветы его солнечного венца падают на высоченный полукруглый свод.
