— Позвольте, Ваше императорское величество? — негромко произнес он, деликатно кашлянув.
Государь повернул голову от окна и посмотрел на вошедшего обер-гофмаршала каким-то рассеянным взглядом.
— Ах, это Вы, Павел Константинович? Да, да… Что там у Вас?
— Пора, Ваше величество, — опять негромко сказал Бенкендорф.
— Что — пора? — не понял Николай.
— Ваше императорское величество, Вы изволили приказать подготовить два мотора, чтобы ехать на станцию. Моторы готовы, Ваше величество.
— Чтобы ехать на станцию, — задумчиво повторил Николай слова Бенкендорфа. — А оттуда в Ставку, и там взять бразды правления армией в свои руки. Так?
— Так точно! Согласно принятому Вами решению. Судьба России в Ваших руках. Так что пора, Ваше величество.
— Ну, что ж… Пора так пора.
Государь вышел из-за стола, поправил гимнастерку под широким кожаным ремнем и, взяв портсигар, достал оттуда папиросу своих любимых «Сальве» и вставил ее в пенковый[1] мундштук.
Зная, что царь никогда не спешит, равно как никогда и не опаздывает, генерал Бенкендорф терпеливо ждал, пока Николай закурит и сам продолжит разговор.
Так и случилось.
Государь встал спереди своего письменного стола, прикурил от спички папиросу, пригладил рыжеватую бородку и, внятно выговаривая по обыкновению каждое слово, вдруг спросил:
— А как Вы сами, Павел Константинович, оцениваете мое решение стать Верховным главнокомандующим?
— Самым положительным образом, Ваше величество. В сей трудный для родины час Вы вершите подвиг, беря на себя всю ответственность за судьбу Отечества. В этом суть самодержавия. Мы же, Бенкендорфы, всегда верно служили престолу и России. Могу ли я думать иначе?
— Знаю, Павел Константинович, — с еле заметной улыбкой произнес Николай. — Потому и говорю с Вами об этом… А как Вы думаете — мой отец поступил бы так же?
— Без всякого сомнения, Ваше величество. Ведь и сейчас при дворе вспоминают его, как человека решительного. Особенно тот случай, когда австрийский посол однажды за обедом и разговором по тому же балканскому вопросу пытался убедить императора Александра не вставать на защиту Сербии и даже стал угрожать мобилизацией двух или трех армейских корпусов. Ваш батюшка спокойно согнул из серебряной вилки петлю и положил её перед австрийским послом, сказав при этом: «Вот что я сделаю с вашими армейскими корпусами».
— Да, да, Вы правы. Спасибо, что напомнили тот случай… Ну, а что думают нынче в нашем правительстве, к примеру?
Бенкендорф сделал несколько шагов к столу и раскрыл принесенную с собой кожаную папку.
— В правительстве сие известие воспринято по-разному. Большинство министров паникуют и не одобряют решения Вашего величества. Такое же положение и в Думе.
— Я знаю, — кивнул Николай. — Третьего дня приезжал сюда из Думы Родзянко и пытался меня отговорить. Я, конечно, сказал ему, что мое решение бесповоротно… Но меня поразил сам факт его приезда сюда!.. Что же еще, любопытно знать, говорят наши государственные мужи?
— Министр иностранных дел Сазонов называет Ваше решение «ужасным» и «опасным».
— Так… Так…
— Министр Кривошеин на заседании говорил, что «ставится ребром судьба России и всего мира. Надо протестовать, умолять, чтобы удержать его величество от бесповоротного шага. Ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар по монархической идее».
— Эка испугал, коли на карту поставлена судьба Отечества. Я спасаю не самодержавие, а Россию.
— И это еще не все, — продолжал генерал. — Только что получено письмо, подписанное министрами и адресованное Вашему императорскому величеству.
Бенкендорф подошел к Николаю и протянул сложенный вдвое бумажный лист. Государь развернул его, но читать не стал, а лишь пробежал глазами, остановившись на самом окончании письма и произнеся его вслух:
— «…Находясь в таких условиях, мы теряем веру и возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине»… Каково?.. Это позор, а не правительство… Все бумаги возьмите с собой в поезд, Павел Константинович. Сегодня же будем думать — кого оставить в правительстве, а с кем расстаться без сожаления.
— Слушаюсь, Ваше императорское величество!
— Но почему под письмом нет подписи премьер-министра? — удивился Николай Александрович.
— Премьер Горемыкин и министр финансов Хвостов письмо не подписали, — ответил Бенкендорф и опять заглянул в папку. — Вот слова Горемыкина, сказанные им на заседании правительства: «…Я его не осуждаю. На фронте почти катастрофа. Он считает своей священной обязанностью царя быть среди войск и с ними или победить или погибнуть. Он царствует и распоряжается судьбами русского народа не со вчерашнего дня. Нам остается склониться перед его волей и помогать ему, каковы бы ни были последствия. А там дальше — Божья воля».
— Похвально, похвально, — оживился Николай. — Хоть у одного нашлись слова, не лишенные державной мысли. Слава Богу… И я рад, что не ошибся в Горемыкине… Ну что же, будем с ним вдвоем горе мыкать, — усмехнулся император и опять спросил: — А как там в Ставке?
— Сообщают, что согласно приказу Вашего императорского величества Ставка переехала в Могилев. Ждут Вашего прибытия. Великий князь Николай Николаевич отбыл на Кавказ. Начальник штаба Ставки генерал Алексеев и генерал-квартирмейстер Лукомский приступили к делам на своих местах.
— Хорошо, Павел Константинович, — сказал довольный государь император и взял со стола бумагу, над которой недавно работал. — Вот тут я набросал несколько слов моего приказа, какой оглашу, когда прибудем в Ставку. Послушайте… «Сего числа я принял на себя предводительство всеми сухопутными и морскими силами, находящимися на театре военных действий. С твердой верой в помощь Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли Русской»… Как Вы сие находите, Павел Константинович?
— Я нахожу сии слова Вашего императорского величества достойными защитника своего Отечества.
— Хорошо — кивнул император и тихая, «таинственная», как называли ее приближенные, улыбка появилась на его лице и тут же исчезла в аккуратной светло-рыжей бороде и усах государя.
Он подошел к окну и долго молча стоял и глядел сквозь огромные стекла, будто прощаясь с аллеями дворцового парка. Потом государь повернулся к собеседнику.
— Идемте, генерал. Чему уж быть — того не миновать, — решительно сказал Николай и добавил скорее для себя, чем для Бенкендорфа: — От судьбы не уйдешь…
…— Стоп!.. Стоп!.. Снято!.. — вскинул руки режиссер Репнин и хлопнул в ладоши.
Софиты погасли и в «царском кабинете» стало внезапно тихо и как-то непривычно серо. Только через высокие окна пробивался сюда дневной свет и совсем буднично освещал кинотехнику и людей, которые сейчас казались пришельцами из другого мира.
— Прекрасно! Всем спасибо! Перерыв! — громко продолжал выкрикивать режиссер. — Юра! Юра! Где Юра? Позовите помрежа!
— Я здесь, Вадим Андреич, — отозвался молодой человек в кожаном пиджаке и подошел к Репнину.
— Юра, дорогой. Сейчас перекур. Можно отдохнуть и перекусить. Потом здесь, в кабинете, мы снимем еще один дубль и выйдем на натуру. У тебя там все готово?
— Все, Вадим Андреич.
— Позаботься о массовке, пройди с ними весь эпизод. Проверь все детали. Помни: деталь — великая штука в нашем деле.
— Все понял, шеф.
Режиссер отпустил помрежа, а сам подошел к актеру Романкову, игравшему роль императора Николая и рядом с ним стоявшему Смирнову-Бенкендорфу.
— Все идет нормально, друзья мои. И у вас, Николай Александрович, по-моему, получается убедительно сегодня, — сказал Репнин.
— Спасибо, Вадим Андреич. Мы стараемся, — с улыбкой поблагодарил режиссера Романков.
— А больше и некому, Николай Александрович. Вы — народный артист России, да к тому же почти полный тезка последнего государя земли русской. Внешне вы с ним тоже очень схожи. Что же касается всего образа, то будем искать вместе и копать глубже… Вот в начале этого эпизода вам надо не просто сыграть, а, скорее, прожить мгновения жизни человека, который слов не произносит, но все мысли и чувства у него в глазах, во взгляде, все написано на его лице, или, как раньше говорили: на челе написано… Вы понимаете меня?
— Конечно. Я, по правде говоря, совсем не ожидал, что образ Николая Второго будет так сложен. Да и к стыду своему мало знал о нем… Очень поверхностно и искаженно.
— Не вы один. Вот мы и постараемся развеять мифы вокруг имени царя. Главное, что вам надо уяснить себе не только умом, но и всем существом своим, что Николай — личность глубоко трагичная.
