— Дошла каша, братка! Будто в русской печи сварена! А похвалить некому… Первый сорт! Вы, Антонов, будете с нами ужинать? Конечно, что за вопрос!.. Вы такой каши в жизни не ели!.. Ее, знаете, надо сначала прокалить на сковороде, потом варить, а воды должно быть только вполовину больше, чем крупы… А потом в тепло…
— Перестань, Таня! Неинтересно товарищу про кашу… — заметил с досадой Алеша.
Но Таня невозмутимо продолжала:
— …чтобы упрела! А потом сдобрить ее свиными шкварками. И получится такая, что пальчики оближешь!
От упревшей каши, и верно, шел такой аппетитный запах, что Виталий, почувствовав, как он голоден, невольно проглотил слюну. Таня, следившая за гостем, по-детски восторжествовала:
— Ага! Что? Это еще есть не начали! — и она причмокнула пухлыми губами.
Все трое принялись за еду. Таня каждому налила в эмалированную кружку чаю. На некоторое время все разговоры прекратились. Уплетая хваленую кашу, Таня подмигивала то брату, то гостю, ничуть не смущаясь тем, что видит его впервые.
Утолив голод, Алеша сказал сестре:
— Таньча, товарищ будет у нас жить.
Девушка состроила гримасу.
— Удивил, смотри! Да я слышала, как вы тут распределяли, что куда поставить!
Алеша поперхнулся.
— Ты что? Подслушивала?
— Немножко. Ничего, кроме этого, не слыхала. Только когда вы громко заговорили…
— Таньча! — сердито сказал Алеша, силясь придать своему простому, открытому лицу суровое выражение.
— Что «Таньча»? Гром не из тучи? — фыркнула девушка. — Другой брат давно бы меня в помощь взял. А я у тебя все в девчонках хожу.
Алеша покраснел, возмущенно глядя на Таню. А она, словно не замечая его взгляда, добавила:
— Не таращь зенки-то… чего доброго вылезут! Вот и товарищ тебе то же скажет. Правда?
— Правда! — невольно сказал Виталий.
— Ну вот и я говорю! Кушайте, Антонов, вы такой каши не едали!
На новом месте Виталий спал, как всегда, без сновидений, спокойно, крепко.
Разбудило его какое-то движение в комнате. Сквозь сон юноша расслышал легкие шаги. Кто-то протопал босыми ногами по плетеному коврику, застилавшему пол вагона. Негромко скрипнула дверь. Все смолкло. Затем дверь заскрипела опять, и те же шаги послышались вновь. Виталий открыл глаза.
Через маленькие окна в вагон лился утренний свет.
Босоногая, с растрепанными со сна волосами и заспанными глазами, в сорочке и в наспех надетой юбке, Таня хлопотала по хозяйству. Искала какую-то посуду, держала в одной руке нож и сковороду.
Заметив, что Виталий смотрит на нее, она сердито сказала:
— О! Уже! А ну, повернитесь к стенке. Еще рано. Я скажу, когда надо будет вставать. Еще десять минут можете лежать.
Виталий отвернулся к стене.
— Я ведь не знал, кто ходит. Я не нарочно.
— Знаю, что не нарочно. А то я бы начисто выцарапала глаза… Я ведь злая! — сказала Таня, стуча котелком, ножами и вилками.
Проснулся Алеша. Он выглянул из-под одеяла.
— Уже бузишь, Таньча? Ну, баба-яга! Не дай бог, кто на тебе женится несчастный человек будет! Товарищ Виталий! Ты не смотри на нее. Она уж такая сроду!
Таня и тут не осталась в долгу:
— Не учи ученого, Алешка… знаешь!
Она исчезла в своей комнате. Появилась через пять минут в кофточке и туфлях. Волосы ее уже не торчали в разные стороны, а были причесаны. Вышла из вагона, крикнув напоследок:
— Десять минут на вставание. Поды-ы-майсь!
Вернулась она в вагон со сковородкой, наполненной жареной картошкой.
Прерывистый гудок депо заставил их поторопиться с завтраком.
В депо Алеша подвел Виталия к седоватому рабочему в менее замасленной куртке, чем у всех остальных.
— Мастер Шишкин! — шепнул он Виталию.
— Антоний Иваныч, — сказал Пужняк мастеру, — вот я вам новичка привел!
Шишкин поднял седые клочковатые брови.
— А я просил тебя?
Алеша озорно подмигнул Виталию.
— Вы-то не просили, Антоний Иваныч, а дядя Коля просил.
Шишкин посмотрел на Пужняка в упор, потом опустил на глаза очки, которые были у него на лбу, и еще раз оглядел сначала Алешу, потом Виталия.
— Впрочем, рабочие нам нужны! — сказал он и спросил документы Виталия. Он долго перечитывал их, потом, прищурившись, поглядел на комсомольца. Значит, Антонов?
— Антонов! — подтвердил юноша.
— Ну, пускай будет Антонов! — произнес мастер. — Вот только куда поставить тебя?
Алеша вмешался опять:
— А на ремонт бронепоездов. У Антонова врожденная способность к ним.
Шишкин из-под очков огляделся. Потом негромко сказал:
— Дурень ты, Алешка, али прикидываешься?
— Прикидываюсь, Антоний Иваныч!
— То-то что прикидываешься. Чего разорался? Знаешь сам — кругом уши… Будто я без тебя не знаю, куда поставить…
Новые друзья, — а в том, что Алеша и Таня Пужняк должны стать его друзьями, Виталий не сомневался, — понравились ему сразу. Он не стал расспрашивать их о прошлой жизни, полагая, что понемногу узнает все, что было у них в душе. Однако один вечер раскрыл ему души его новых друзей с такой силой, с какой не могли бы их раскрыть долгие беседы и расспросы.
Спор, свидетелем которого стал Виталий в первый же вечер у Пужняков, имел серьезные основания и тянулся давно. Таня догадывалась о второй стороне жизни своего брата, связанной с подпольем. На этой почве не раз возникали между ними горячие споры.
Через несколько дней Виталию пришлось быть свидетелем такой перепалки. Он лежал на своей кровати за занавеской. Алеша сидел за столом и читал что-то. Таня пришла с улицы. Не видя Виталия, она налетела на брата:
— Алешка, я тебе еще раз говорю! Мне от девчат отбою нет. Я им твержу: сама ничего знать не знаю и ведать не ведаю! А они мне: «Брось притворяться, а то мы сами Алешку спросим». Вот как придут к тебе да спросят, что ты им ответишь? Тоже молчком отделаешься или нос выше ушей задерешь: не ваше, мол, дело?
Алеша заткнул уши.
Таня не унималась:
— О господи, Алешка! Да разве я стенке говорю! Ну, твое дело меня за человека не считать. Я как-нибудь и без тебя обойдусь. А что людям сказать? У них душа горит…
Алеша недовольно сказал:
— Отстань, Танька! Зудишь, как муха: люди… люди… Нашла людей!
— Ох, отлупила бы я тебя за такие ответы, Алешка! — с сердцем сказала Таня, не обнаруживая, впрочем, намерения отступиться от брата. — Тебе не совестно глядеть на меня? Жив был бы отец, разве он заткнул бы уши, когда к нему живой человек обращается?
Алеша прищурился на сестру.
— Тоже мне живой человек… девчонка!
Таня вспылила, в голосе ее послышались слезы.
— А я виновата, что на работу меня не берут? Сам-то давно ли на работу попал? Кабы не Антоний Иванович, до сих пор по пристаням бы слонов продавал!.. Хоть бы куда пошла бы! Так не берут — безработными пруд пруди!
Таня замолкла. Виталию слышно было, как она прошлась по комнате, постояла у дверей, потом вернулась к брату. Отодвинула табуретку. Села напротив Алеши.
— Я вам помогать хочу, Алексей! — проникновенно произнесла она.
Алеша опять уткнулся в книгу.
— Кому «вам»? Болтаешь, сама не знаешь что… По-мо-гать! Ходи на посиделки с девчатами, в горелки играй — вот тебе и занятие, коли заняться нечем, а ко мне не приставай!
Таня оттолкнула табуретку так, что та с грохотом полетела на пол.
— Сам на посиделки ходи, голова садовая! Ну, что тебе стоит сказать своим: мол, есть люди, которые хотят работать, просятся… — И Таня вдруг тихо, но решительно добавила: — А то я, знаешь, и сама дорогу-то к дяде Коле найду, смотри!
Алеша даже вскочил от неожиданности.
— Таньча! — У него от испуга перехватило голос. — Таньча! Ты это имя забудь… Даже и во сне не вспоминай! Не твоего ума это дело! Маленькая ты, чтобы это имя вспоминать, язык придержи…
Но не так-то просто было заставить Таню замолчать. Видимо, вытирая слезы, потому что она принялась сморкаться и голос ее то слышался ясно, то тускнел, она сказала так, что и Виталий поднялся невольно на кровати:
— Маленькая! Может, ростом не вышла да все понимаю, товарищ дорогой! Еще тогда поняла, когда батю со двора колчаки повели. До сих пор слышу: «Танюша, дочка, Алексею скажи, пусть ничего не боится, — проживете, свои помогут… Не плачь, доченька, коли не придется увидеться!» Сколько мы с тобой голодали, холодали — все пополам; сколько ни просили, ни ходили — так свидания и не дали, гады! Что для них сиротские слезы, что для них, что двое ребят на морозе, как щенята, трясутся!.. Эх, Алешка ты, Алексей! Не маленькая я!
Таня выскочила из вагона, хлопнув дверью. Алеша засопел…
Броневые поезда ремонтировали в трех тупиках, обнесенных забором. Длинные угольные вагоны-самосбросы шли под корпуса бронированных вагонов. Внутри возводили бетонные камеры со сводчатым потолком и амбразурами на положенных местах, пробивали борта для дверей: выходных наружу и для сообщения вагонов друг с другом. Амбразуры пробивались не только в бетонных камерах, возвышавшихся над уровнем борта на два аршина, но и в корпусе, для стрельбы с колена и лежа.
