— Но я же не говорил, что против самого Храма, я только…
— Замолчи немедленно! — Соломон кричал так, что поколебалось пламя в светильниках. — Ты забыл, как стал Первосвященником? Забыл, что я выбрал тебя из многих не менее, а, возможно, более достойных? Так это можно легко поправить!
— Не нужно кричать, — поморщился пророк Гад. — Соломон прав, — он укоризненно посмотрел на побледневшего священника. — Храм в Иерусалиме — это важный шаг на пути к объединению народа. Но и ты, Соломон, горячишься. Садок так же, как и все мы, желает этого. А место на горе-лучшее во всем городе. Давид поступил мудро, купив это плато для Храма. Я лично освящу его еще раз, чтобы у Первосвященника не оставалось больше никаких колебаний. Или ты считаешь, что этого недостаточно? — пророк строго посмотрел на Садока.
— Почему всегда, когда у кого-то есть сомнения, царь воспринимает это как личное оскорбление? Зачем тогда спрашивать наше мнение? — махнул рукой Садок.
— Потому что я устал убеждать вас и подталкивать к действиям. Вы — мои советники, и это должны делать именно вы, а не наоборот. Зачем я вас всегда уговариваю? Мне не нужно ваше согласие…
— Затем, что наши возражения помогают тебе принять правильное решение, — примирительно улыбнулся Садок. — Прости, великий царь, если слова мои невольно обидели тебя. За твоей мыслью трудно уследить, понять сразу. Поэтому ты — царь над Израилем, а мы только помощники и слуги твои.
— А что записал уважаемый Иосафат? — неожиданные слова Соломона заставили вздрогнуть писателя, скромно умостившегося на скамейке в самом углу зала. Царь быстро пересек комнату и встал за спиной, заглядывая через его плечо в восковую табличку. Руки Иосафата задрожали, он невольно прижал записи к груди, инстинктивно пряча от взгляда царя.
— …Что царь объяснил пророку Гаду и Первосвященнику Садоку необходимость строительства Храма на месте гумна Орни Евусеянина… — голос Иосафата охрип от волнения.
— И это все? — искренне удивился Соломон.
Иосафат встал и низко поклонился.
— Все… Зачем же писать о том, что Первосвященник… не совсем согласен с волею царя? Люди когда-то, спустя много лет, прочтут мои скромные записи, и что подумают они? Кто объяснит им истинный смысл происходившего?
Величие народа в его единстве, а величие царя в беспрекословном исполнении его воли, — виновато произнес он.
Соломон многозначительно посмотрел на присутствующих, остановил взгляд на писателе.
— Дааа… — удивленно произнес он. — А ведь прав Иосафат. Хороший урок преподнес он всем вам, — царь положил тяжелую руку на плечо писателя и усадил его на скамью.
— Мне доложили, что тебя тяготит присутствие на наших собраниях. Что же пугает тебя? Или ты не желаешь служить царю Израиля?
Иосафат бросил растерянный взгляд на Ванею, покраснел.
— Я… нет, что ты, Великий царь. Это большая честь… Только сомнения — справлюсь ли я с этот непростой задачей. Да и не привычен я. Очень трудно уследить за великими мыслями твоими…
— Настолько трудно, что ты не записал и четверти из них, — рассмеялся Соломон и уже серьезным тоном добавил:
— Бояться тебе нечего и некого. Мы все здесь учимся новой жизни. И я не исключение. Ты сделал все правильно и очень мудро. Нечего записывать все свары. Только — суть. Суть — полезную для нас и особенно для тех, кто придет после нас. Но все равно я требую более подробных записей. Не тебе решать, что достойно из слов царя, а что нет! — настроение Соломона мгновенно изменилось. — И еще я хочу впредь слышать на собраниях наших и твой голос Иосафат. Назначаю тебя советником моим, раз ты уже решаешь самостоятельно, что из слов царя достойно внимания, а что нет.
* * *
Ранним утром Иосафата разбудил властный, настойчивый стук в дверь — царский скороход озвучил приказ Соломона: после полудня явиться во дворец с записями по истории Израиля.
Мучимый тревожными предчувствиями, нагруженный довольно увесистым мешком писатель предстал перед царем в уютной беседке дворцового парка. Соломон, словно не замечая Иосафата, внимательно изучал свиток папируса. По правую руку от царя на столе горкой возвышались глиняные таблички. Наконец, тягостная для Иосафата пауза закончилась, и Соломон поднял на писателя взгляд.
— Садись, — царь указал рукой на скамейку напротив. — Чего ты все время боишься? — раздраженно произнес Соломон, глядя на дрожащие руки писателя. — Разве ты видел или слышал от кого-то, чтобы я наказывал людей без вины? Или ты совершил что-то неблаговидное и боишься раскрытия своего преступления? — взгляд царя не оставлял писателю ни единого шанса оставить вопрос без ответа.
Иосафат кое-как взял себя в руки и, тщательно подбирая слова, произнес:
— Я верю, что человек рождается по воле Господа нашего не просто так. Каждый должен прожить свой век, делая то, на что сподобил его замысел Божий. Я прожил уже много лет и все, что я умею — это составлять прошения для людей, ну, и немного для себя, записывать притчи и рассказы по истории нашей… — Иосафат беспомощно развел руками. — И больше ничего. Вот и страшно мне не оправдать доверие твое… боюсь, не справлюсь я…
— Да, страх, страх… Извечный и неразлучный спутник нашей жизни. Он рождается с нами и покидает нас вместе с последним вздохом. Его испытывают все — от царя до нищего бродяги. Иногда он спасает нас от смерти, но всегда не дает жить… А почему ты решил, что составление прошений и есть предназначение твое в жизни? Не боишься, что Господь возложил на тебя иную миссию, а ты не распознал это? Разве ты пробовал заниматься чем-то большим, искал мучительно путь свой истинный? Нет, — Соломон жестом остановил пытающегося что-то возразить писателя. — Выучившись грамоте, ты сразу решил, что всегда сможешь заработать на фиников горсть и вина чашу, и успокоился этим. А записи, — Соломон кивнул в сторону мешка, сиротливо приткнутого к подножию скамьи, — нужны для того лишь, чтобы наложница твоя смотрела с обожанием и любовью, когда ты читаешь ей огрывки из них. Или ты жаждешь славы писательской? Тогда почему держишь их в мешках, подальше от глаз человеческих?
— Нет, великий царь, все проще гораздо: сомневаюсь я, достойны ли скромные записи мои внимания, особенно внимания господина моего…
— А я тебе скажу еще проще: перемен ты боишься, а славы тебе хочется, только без усилий особых, без утраты независимости твоей нищенской. Рабом, Иосафат, может быть и свободный человек, если рабство живет в сердце его. Знаешь, где я провел первый свой царский день? — неожиданно спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил. — В архиве Давида, просматривая записи о жизни отца моего, Саула и пророков. И первой моей мыслью после того было забыть поскорее все, что прочел я в табличках и свитках этих, — Соломон потряс перед писателем папирусным листком. — Потому что писались они рабами, завистниками и неучами… Нет, не слугу хочу я видеть в лице твоем, не слугу царя и не раба его — таких у меня многие тысячи от края Израиля и до края. Помощник мне нужен, советчик, человек с душой светлой и возвышенной, любящий страну свою и народ свой.
Иосафат долго молчал, его лоб прорезала глубокая складка, и губы зашевелились, проговаривая неслышно лихорадочно проносившиеся в голове мысли. Соломон пристально смотрел на сгорбившегося старика. Не мешал ему. Ждал.
— Какую задачу ставит передо мной великий царь? — тряхнув головой, решительно произнес писатель. — Я сделаю все, что в силах моих. Только боюсь, сил этих немного осталось. Стар ведь я годами… — горько вздохнул Иосафат.
— Как знать, кто стар, а кто молод? Старость не в годах прожитых, а в сердце усталом. Отец мой, Давид, прожил недолгий век, но дела его вместили три обычных человеческих жизни. Не гневи Бога и думай о том, что не сделано еще, тогда и годы преклонные отступят от тебя вместе с мыслями о них. Слушай меня внимательно, Иосафат. Задумал я составить летопись о народе Израиля от самого сотворения Мира Господом нашим! Собрать воедино все записи из архива царского, у пророков, левитов, судей. В каждом поселении — городе и деревне у старейшин, сказителей народных тоже есть записи, рассказы о событиях интересных и важных, только, уверен, все они по-разному понимают события эти. Каждое колено Израилево натягивает на себя одеяло славы по размеру гордыни своей, а соседей и братьев не преминет унизить и осмеять. Ты знаешь, что я начинаю строить Храм, и это важная ступень в объединении народа нашего. Но к объединению ведет не одна ступень. Без истории народа не может быть самого народа! Двенадцать колен — это двенадцать частей единого тела. Разве кто-то может сказать, что правая рука главнее левой или сердце важнее головы?
