— Правду я говорил, что Дружина любит шутить? Слыхали — я не волен его кафтаном пожаловать!
— Государь! — продолжал Морозов. — Именем Господа Бога молю тебя, возьми свое слово назад!.. Много ран получил я, много крови пролил на службе батюшки твоего и на твоей, государь, когда я с князьями Одоевским и Мстиславским прогнал от Оки крымского царевича и татарский набег от Москвы отворотил! Когда в малолетстве твоем я матушку твою от Шуйских и Вельских спасал!
— Довольно болтать! — сказал грозно Иоанн. — Вы! — обратился он к опричникам. — Помогите ему. Он привык, чтоб ему прислуживали!
В один миг опричники сорвали с Морозова верхнюю одежду и напялили на него кафтан с колокольцами.
Морозов молча смотрел, как опричники со смехом поправляли и одергивали на нем кафтан.
— А шапку-то позабыли? — сказал Грязной, надевая на Морозова пестрый колпак, и, отступив назад, он поклонился ему до пола. — Дружина Андреич! — сказал он. — Бьем тебе челом на новой должности! Потешай нас!
Тогда Морозов поднял голову и обвел глазами собрание.
— Добро! — сказал он громко и твердо. — Принимаю новую царскую милость.
Морозов сделал повелительный знак, и опричники невольно посторонились.
Гремя колокольцами, боярин подошел к столу и опустился на скамью, напротив Иоанна, с такой величественной осанкой, как будто на нем была царская риза.
— Как же мне потешать тебя, государь? — спросил он, положив локти на стол и глядя прямо в очи царя. — Мудрен ты стал на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено на Руси с тех пор, как ты государишь! Потешался ты, когда еще был отроком, и конем давил народ на улицах. Но то было ребяческое веселье… А дальше ты начал знаменитых людей в монахи постригать, а жен и дочерей их себе на потеху позорить. И это тебе прискучило. Давай и над церковью Христовой поглумимся. Вот и набрал ты всякой голи кабацкой, всякой скаредной сволочи! — обвел он рукой присутствующих, — Нарядил их в рясы монашеские… И стали вы днем людей резать, а ночью акафисты петь, кровью обрызганые.
Опричники вскочили со своих мест, чтоб броситься на Морозова. Царь удержал их знаком.
— И еще для потехи твоей скажу: пока ты со своей опричниной пляшешь да кровью упиваешся, наступят на тебя с заката Сигизмунд да Литва, надрут с полуночи немцы, а с полудня и восхода подымится хан, нахлынет орда на Москву, и не будет воевод вроде меня и остальных отстаивать святыню Господню! Запылают храмы Божий с мощами святителей. И будешь ты, царь всея Руси, в ноги кланятся хану й, стоя на коленях, стремя его целовать!
— Дозволь, государь, ему глотку заткнуть! — выхватил нож Грязной.
— Не смей! Дай его милости до конца договорить, — прошептал царь.
Морозов гордо повел очами.
— Государь! Новый шут твой перед тобою. Слушай его последнюю шутку! Пока ты жив, уста народа русского запечатаны страхом. Но минует твое зверское царенье, и останется на земле лишь память дел твоих, и перейдет твое имя от потомков к потомкам на вечное проклятие, доколе не настанет страшный суд Господень! И тогда все сотни и тысячи избиенных тобою, все сонмы мужей и жен, младенцев и старцев, все, кого ты погубил и замучил, предстанут перед тобой и потребуют обратно честь свою.
Морозов замолчал и, бросив презрительный взор на царских любимцев, повернулся к ним спиною и медленно удалился.
— Прикажешь сейчас порешить его, государь? — спросил Малюта.
— Нет! В тюрьму! — произнес Иоанн, переводя дыхание. — Беречь его! Кормить его! Не пытать. Чтоб не издох до времени!
После отъезда литовских послов царь назначил день общей торжественной казни. Он решил устроить эту казнь в Москве, приказав согнать на нее весь московский люд.
На большой торговой площади, внутри Китай-города, было поставлено множество виселиц. Среди них стояло несколько срубов с плахами. Немного подале висел на перекладине между столбов огромный железный котел. С другой стороны срубов торчал одинокий столб с приделанными к нему цепями, а вокруг столба работники навалили костер. Разные неизвестные орудия виднелись между виселицами и возбуждали в толпе боязливые догадки, от которых сердце заранее сжималось.
Наконец роковое утро настало, и в небе послышалось громкое карканье ворон, которые, чуя близкую кровь, слетались отовсюду в Китай-город, кружились стаями над площадью и унизывали черными рядами церковные кресты, гребни домов и самые виселицы.
Тишину прервал отдаленный звон бубен и тулумбасов, который медленно приближался к площади. Показалась толпа конных опричников, по пяти в ряд. Впереди ехали бубенщики, чтобы разгонять народ и очищать дорогу государю.
За опричниками ехал сам царь Иван Васильевич, верхом, в большом наряде, с колчаном у седла, с золоченым луком за спиною. Венец его шишака был украшен демсусом, то есть изображением на финифти Спасителя, а по сторонам Богородицы, Иоанна Предтечи и разных святых. Черпак под ним блистал дорогими каменьями, а на шее у вороного коня болталась собачья голова.
Позади царя ехала толпа ближайших царедворцев, по три в ряд. За ними шло триста с лишком человек, осужденных на смерть. Скованные цепями, изнуренные пыткой, они с трудом передвигали ноги.
Шествие заключал многочисленный отряд конницы Когда поезд въехал в Китай-город и все войско, спешившись, разместилось у виселицы, Иоанн, не сходя с коня, осмотрел забитую народом площадь и сказал:
— Люди московские! Вы узрите ныне казни и мучения. Караю злодеев, которые хотели предать врагам государство! Плачуще, предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный Господом судить народы мои!
Между тем костры под котлами и столбами запылали, а на срубы поднялись палачи.
Первым вывели боярина Дружину Андреевича Морозова.
Иоанн, в порыве раздражения, обрек было его на самые страшные муки, но вследствие общей любви москвитян к боярину он осудил его на менее жестокую смерть.
Морозов взошел на сруб, перекрестился.
— Ведаю себя чистым перед Богом и перед государем, — ответствовал он спокойно, — передаю душу мою Господу Иисусу Христу! Вдове же моей прощаю, и вольно ей выйти за кого захочет!
С этими словами Морозов еще раз перекрестился и опустил голову на плаху.
Раздался глухой удар, голова Дружины Андреевича покатилась, кровь его обагрила доски помоста.
Палачи схватили Вяземского, который от пыток почти не стоял на ногах. В глазах его читалась отрешенность, смешанная с презрением ко всему. Его подвели к большому котлу, в котором уже закипала вода. Костер тем временем разгорелся.
Старого мельника втащили на этот костер и приковали к столбу. Мельник ничего не замечал вокруг. Углубленный в самого себя, он бормотал что-то себе под нос и с видом помешательства приплясывал на костре, гремя цепями.
— Шикалу! Ликалу! — говорил он. — Слетались вороны на богатый пир. Подымайся, ветер, от мельницы! Кулла! Кулла! Разметай костер, загаси огонь!
И в самом деле ветер поднялся над площадью, он раздул подложенный под колдуна хворост, и пламя, вырвавшись сквозь сухие дрова, охватило мельника.
И в эту минуту над площадью раздались голоса:
— Блаженный идет! Смотрите! Смотрите! Блаженный идет!
Площадь затихла. Казни приостановились. Гремя веригами и железными крестами, блаженный пробирался сквозь толпу и шел прямо на Иоанна. Против обыкновения, судорога подергивала эти улыбающиеся уста, как будто с кротостью боролось другое, непривычное чувство.
— Ивашко! Ивашко! — кричал блаженный издалека. — Ивашко! Меня-то забыл! Посмотри на блаженного, — он подошел к царю, встал напротив. — Что ж не велишь казнить блаженного? Чем Вася хуже других?
— Бог с тобой! — сказал царь, достал горсть золотых. — На, Вася, помолись за меня!
Блаженный подставил обе руки, но, тотчас же отдернул их, и деньги посыпались на землю.
— Ай, ай! Жжется! — закричал он, дуя на пальцы. — Зачем ты деньги в огне раскалил? Зачем в адовом огне раскалил?.
— Ступай, Вася! Оставь нас, тебе здесь не место!
— Нет! Мое место здесь, с мучениками! Дай и мне мученический венчик! За что обижаешь меня? — юродивый вдруг засмеялся и стал пальцем показывать на Ивана. — Смотрите, смотрите! У него рога на лбу! У тебя козлиные рога выросли! И голова-то твоя стала песья!
— Прочь, сумасшедший! — закричал царь и, выхватив копье из рук ближайшего опричника, он замахнулся на юродивого.
Крик негодования раздался в толпе.
— Не тронь его! Не тронь блаженного! — крики неслись по всей площади.
Царь сделал усилие над собой и переломил свою волю. И с пеной у рта, с сверкающими очами, с поднятым копьем, он стиснул коня ногами, налетел вскачь на толпу осужденных и пронзил первого попавшего ему под руку. На бледном лице Иоанна показался румянец, на лбу надулись синие жилы.
