Степан смерил деда в упор, с ног до головы, но ничего не сказал…
Хлопов занимал две комнаты в доме сырейщика Онуфрия Пляскина, родного брата того Деменши-купца, что прикупал у казачков ногаек, лошадей и прочий товарец…
Утвари у посла было так себе. Зато открытый рундук и стол ломились от бумаг: книги, свитки, письмена, гусиные перья.
Хлопов — у окна — с головой ушедший в какую-то рукопись. Весь в думах, не замечал, как в ярком свете дня, чадя, сирым месяцем с ночи желтеет светец.
— Иван, Иван, пора, — затормошил посла Бердыш. Тот округлил серые умные глаза, не разумея, чего хотят. И спохватился:
— Фу, ты, пропасть, да-да, пора! Ты готов?
— Я-то да, а ты?
— Счас оденусь. Мисаил, запрягай таратайку… Тьфу, сани… — поморщился и улыбнулся собственной рассейности.
— Едем верхами. В санях рытвин и наносов не сосчитаешь.
— Лады. Эй, Мисаил, подбери коней мне и Степан Ермилычу.
— Со мной Супостат. Иного не надо, — отказался Бердыш.
— Исус с тобой! А что, коль к Телесуфу станем? Слыхал о таком? Нет? Хо! Урусов первый угодник, собака ханья. Ни в Христа, ни в Магомета, ни в дьявола, ни в шайтана не верует. У него не гостиный двор — змеекуток. Обчистит, скотина, мать родную. У своего царя лошадь с-под носу уведёт. А сличье подвернётся — зарежет. И концы — в омут. А ты — Супостата! Простота. Ну, бери, коли не жаль. Только не забудь с красавцем почеломкаться. На прощанье. И на том свете не свидитесь.
— Ну, пожалуй, ну… убедил, — хохотнул Степан и нежно хлопнул Супостата. — Пущай покамест у Мисаила на покорме бока наест. Только, слышь, Мисаил, ты его не умори, на молодух-то глядючи. Я те тогда не то что руки-ноги, а всё лысое черпало облуплю. Будут тебе зазнобы да прилуки…
Лакей ворчливо засипел.
Хлопов, Бердыш, семеро стрельцов, а также пара писцов двигались на Корнюшь. Там обреталось десятка три отавов — «оседлых» кибиток. Ногайский правитель облюбовал это место для встреч с царскими послами, потому как от Астрахани близко, да не в русском подчиненьи.
По словам Хлопова, заправлял Корнюшью Телесуфа, разжившийся военный обозник, ещё раньше — конский барышник и кладовщик хана Исмаила, а теперь советник его сына Уруса. Самое подлое дело сполнял Телесуфа без затменья совести и сердца.
Для султанов возвели терме — просторные переносные кибитки. Самый крупный предназначался Урусу — «старшему брату» грызливых и чванистых мирз. Его разметали в середине посёлка.
На въезде в полевую ставку Уруса их встречала дюжина ногаев с седоусым Караши, служилым татарином, постоянным приставом к русским послам. Старик-пристав имел наружность несносную. В былые дни у него с корнем выдрали бородку и всё подбрадие являло багровый нетёсаный пень. Седые усищи татарина смешно и безвольно трепыхались на ветру. Поздоровавшись с Караши, Хлопов издали повёл расспросы. Справясь о здоровье владыки, поинтересовался его духорасположеньем. Но хитрый служилый пёс лебезиво лыбился, а толком не отвечал.
Посланников русского царя провели к большому шатру. Навстречу выскочил толстяк с говорящей внешностью. Лицо пупырчатое, обрюзгшее, непрерывно подрагивающее, мокро блестящее. Сальные, спутанные в кудлатый колтун, не тюркские волосы. Мясистый, утиный, безразмерный рот, обдающий редкой тухлятиной. Глазки — две сверкливых, вспученных гнилушки. Если и узкие, не от тюркского разреза — из-за одутловатых бурдючковых припухлостей. Гнилушки кололи, палили и щупали, выворачивая наничь. Но главное: черты горбоносой тыковки кого-то напоминали, напрягая и разбирая любопытство. Кого? Степан не мог сразу вспомнить. Но сразу понял: вот он, Телесуфа. Жирник радостно суетился вокруг Хлопова, слабо бормоча по-русски:
— Мои юрта — на ваш.
И что в нём страшного? Услужлив и скользок? Что скользок, то да. Поди ж ты, великая головёшка!
— Провал тебя сглотни и не подавись, — злобно прошипел Хлопов, щипнув Степана за локоть. — Заметь, он нам даже не поклонился. Эха… Бесчестье для царского посла иметь такое подворье. Каб ещё у османского султана, а то — тьфу, ногайский князёк. Ну, ничё, то ли ещё будет. А Караши тоже подлец.
— Что так? — неопытный в посольских делах Бердыш с ходу не схватывал.
— Ещё в Астрахани просил как человека: ослобони нас от сорома на подворье у Телесуфы стоять.
— А он что?
— А что он? На всё одна байка: Караши рад, но немочно. Караши всё карашо. Тьфу, бесенятина! — Хлопов передразнил татарина, скорчив рожицу, досадуя, брякнулся на толстый войлочный подстил. — Он и их умаслить хочет, и с нами не лаяться. Гнида. Живи теперь погано, как тугарин. И стола не подадут. Жри с руки… Зверьки — не народец. Не зря их собаками кличут. Нокай — пёс по-ордынски. Тьфу, тошно, ейбогу!
— Тошно, клянусь пупком Магомета, — усмехнулся Бердыш, припомнив любимую присказку атамана Кольцова. — Ну-ну, будет горячиться, Иван. Прибереги красные слова для завтрева.
— Не суесловь, клоп, — величественно возгласил Хлопов, прыснул, отходя, но долго ещё не мог заснуть на жёстком подстиле. Степан тоже не спал, но не с непривычки — от тяжких дум, тревожных предчувствий. Тут-то и вспомнил! Ба, Телесуфа-то, равно двойник, похож на Давыдку, подпольного московского шинкаря. Так, может, единоплеменники оба? Как пить дать.
— Слышь, Иван, не спишь? — не утерпел, потрясённый открытием Бердыш. — А Телесуфа не жидовин?
— А..? Что? Нет… — забормотал посол спросонья. — Нет-нет… Не сплю. Телесуфа-то? Да-да… Знамо дело, жидовин. Края-то хазарские. И должность под стать. У него даже имя-то, говорят, вроде как Тель-Исуф. Только, наверное, не совсем верно говорить, что он только жид или хоть бы хазарин.
— Кто ж таков?
— Знаешь, — Иван протёр глаза, — и до ногаев, я, где можно, изучал летописи и старинные манускрипты о прежнебылом. Ну а, живя в этих местах, основательно перебрал сведения о тутошних древностях. Кто быль донёс, кто песню, кто свиток трухлявый, кто обносок чужой памяти. И вот что выткалось. Хочешь, басней считай, хочешь притчей. В общем, такой вот сказ.
Сказка про безродных коберов
— Хазарин… Жид… Жидовин… Жидами искони кличут у нас тех, кто тороват безмерно, к мзде и барышам безбожным склончив. Да тех ещё, кто в вере переходчив ради спасения живота своего. Но ты, знать, сейчас про племя израильво… Сходствен-де Телесуфа черными кудрями и носом гнутым. Только ведь то же и у восточных людей Симова семени. Ущербный его лик — скорее, борозда пороков человеческих. Тель-Исуф им вволю предается. Чего о сыне его не скажут: и красавец, и храбрец. Так что шибко всё было бы просто, коль все беды на язык спихнуть. Племенное дело это… Его нет сложнее. И навскидку тут рубать опасно. Если возьмём народ израилев, что иудейской веры, равно хоть наших выкрестов, то за грехи предательские и ростовщические — за всё им перепадает. Всех нечестных скопидомов жидами кроют. А всё не так, не в обиходных жидах дело и, тем паче, не в племени изгоев вечных с Палестины, — задумчиво пощёлкав пальцами, посол продолжил: — Коль готов, то внимай…
…Давным-давно, так повёл свой сказ Хлопов, до Христа, до рымлян и греков, разноплеменное сборище очень жестоких, злых и жадных людей, соединясь на обоготворении пороков, возгласило себя богоизбранцами. Ни один из народов, имеющих свою почву, свой кров, свой погост, не был ими признаваем за ровню. Эти же пресловутые «богоизбранцы» вроде как стали над народом, ежель по отдельности, частно, и — над всеми народами, коль вообще. Не было у них отечества, но в каждом отечестве они были при власти. Нарекши себя временными насельниками вне земли, они почитали себя вольными перелётышами и владыками над всеми землями и скотами, к коим относились ими добрые люди, не принимавшие их правил злобы, корысти, подлости и неискоренимой мести.
Так кого ж отнесли они к зверям, как думаешь? Э, да всех, кто крепился к какому колышку и очагу. Благодаря своей отвязанности, неуживчивости, неприрослости ни к какой земле, чуждости обычаям хозяев, куда сами вселились… благодаря вечно-временному гостеванию, почитали они себя свободными от обязательств, от долга, чести, слова, верности, правды. Всех же, кто верен долгу, чести, родному приюту, они относили к презренным и недостойным жизни и разума. Звались промеж собой они коберы. Но назвали их так те, кто терпел от них. Коберы — это человеки вне общины, вне рода-племени, это злые звери о двух ногах. А если коротко — злые. Возразишь, мол, злых повсюду хватает. Конечно, ведь слюна коберская заразительна: там, где люди ради корысти, из похоти или зависти теряют голову и убивают, — в каждом таком просыпается кобер. Но всё же человек становится злым и в умопомрачении, от глада, лиха и безысходности. Кобер же таков: зол и беспощаден — всегда. А когда сыт и властен — особенно! В этом различие…
