А Орогост все еще скакал. Удар Олегова меча не пробил его кольчуги, но грудь болела сильно, он не мог глубоко дышать, а потому часто переводил коня на шаг. Неожиданный разгром на Ильмене представлялся ему ловушкой, в которую его, опытного воина, заманил хитрый Олег, подсунув урода-новгородца. Великая обида терзала его сильнее боли, и только сладкие мечты о том, как он, Орогост, разделается с Клестом, отвлекали от горьких размышлений. Он прикажет поднять лжеца на копья, это решено, но поднять медленно, чтоб Клест весом собственного тела убивал самого себя.
Он прибыл в Полоцк вечером того дня, когда в Киев ушло посольство. Узнав, что Клест недосягаем для копий его дружинников, отпустил Бруно увесистую пощечину и пошел к конунгу Рогхарду.
— Значит, палач Рюрика не солгал: Олег возвращался с обозом, — сказал Рогхард, молча выслушав Орогоста. — Что же он вез?
Конунг рогов был немолод, рассудителен и любил размышлять вслух. Он старался предусмотреть каждую случайность, а потому не любил битв, во всех военных делах полагаясь на своего лучшего воеводу Орогоста.
— Не знаю, что он вез, а знаю, что меня заманили в ловушку. Отдай мне палача, конунг, я поклялся поднять его на копья.
— Что же Олег вез? — не слушая, продолжал размышлять Рогхард. — Предположим, Клест лжет и там — не казна Рюрика. Тогда почему появились варяги?
— Это ловушка…
Рогхард поднял руку, и Орогост примолк.
— Ловушки ставят на тропах зверя, а кто мог знать о твоей тропе? Ты обижен, Орогост, а обида — самый плохой советчик. Варяги Рюрика сопровождали золото своего конунга, но почему-то задержались, и ты вклинился между Олегом и ними.
— Варягов вел сам Вернхир. Я успел его узнать, конунг.
— Вот, — Рогхард поднял палец. — Это означает, что обоз был бесценен, а палач прав и ни в чем не повинен. Я не отдам его на твои копья, он еще пригодится.
Орогост угрюмо молчал. Он понял, что конунг прав, что Клест неповинен в его неудаче, но боль от Олегова меча не стала легче.
— Что Олег ценит выше золота, выше жизни и даже выше клятвы? Друга, жену, детей?
— Он слишком молод, чтобы быть мужем и отцом.
— Не бывает кольчуги без слабого звена, — задумчиво произнес Рогхард. — Не бывает… Пошли толковых соглядатаев в Старую Русу, Орогост, пусть вынюхивают след. Палач говорил мне о какой-то женщине — то ли славянке, то ли русинке. Может быть, о ней что-либо слышали в Старой Русе.
— Я понял тебя, конунг. Исполню немедля.
— И еще. Когда отдохнешь, подбери хороших лазутчиков и отправляйся на границу. Под Изборск, он сейчас выморочный. И пусть твои люди хватают всех русов, кем бы они ни были. Чтобы сплести веревку для Олега, нужны нити, Орогост.
А на другой день после этого разговора к Сигурду впервые пришла Неждана с мазями и настоями. И он, счастливый, под большой тайной поведал ей, что едет послом в Смоленск вместе с ее дядей Перемыслом.
— В дар мы отдадим кривичам Изборск. Неждана так сдавила ему пальцы, что он невольно охнул.
1
Растяжение у Олега прошло быстро, но и во время лечения он не терял времени. Он отправил Ландберга к корелам и финнам, а Гуннара — к чуди и веси набирать добровольцев; велел Годхарду с товаром идти в Киев под видом купца, узнать там, что удастся, и срочно возвращаться. Хальвард уже рассылал своих лазутчиков к радимичам и северянам, и только Смоленское посольство застряло из-за десницы Сигурда.
— Ждите, когда Неждана даст согласие, — упрямо повторял конунг.
Обеспокоенный задержкой Перемысл навестил племянницу.
— Если бросить лечение, рука отсохнет, — твердо сказала Неждана. — Пестун княжича с отсохшей рукой — тебе нравится такой пестун, уйко[7]Перемысл?
— Мне не нравится, что теряем время. Хальвард уговорил конунга задержать Годхарда, ты задерживаешь Сигурда. А весна бурная, каждый день на счету.
Он уже собирался уходить, когда Неждана тихо спросила:
— Уйко Перемысл, верно ли, что вы отдадите Изборск кривичам?
— Кто сказал тебе об этом? — нахмурился Перемысл.
— В доме — добрые духи.
— Добрые духи разносят тайны своего конунга?
— Не сердись, уйко Перемысл. — Неждана ласково погладила его руку. — В Пскове ты спрятал единственного мстителя за свою сестру и мою мать. Если кривичи доберутся до него…
— Его никто не найдет. Он давно женат на славянке, и его давно зовут Ратимилом. Оставь все страхи. Он нанесет удар, когда конунг Олег уведет нас из Старой Русы. Не раньше. — Перемысл двинулся было к дверям, но остановился. — Конунг потакает тебе, и ты стала очень своенравной. Но запомни: я — старший твоего рода, Неждана, и я знаю имя твоего доброго духа, нашептавшего об Изборске.
— Уйко Перемысл… — Неждана вдруг начала краснеть.
— Я подумаю.
Когда Перемысл, больше озабоченный тем, что тайна совета Малой Думы стала известна племяннице, чем судьбой Ратимила, шел по переходу, его нагнал гридин.
— Конунг повелел найти тебя, воевода.
Перемысл свернул к покоям Олега, но стража сказала, что конунг в тайной комнате. Воевода знал ее. Это была не пыточная, а как бы предпыточная: здесь проводились тайные допросы. Войдя, увидел сидевшего в кресле Олега, неизвестного простолюдина перед ним на коленях и Хальварда у маленького зарешеченного оконца.
— Люди Хальварда отловили эту гадину, — брезгливо вымолвил Олег. — Это — рус, сбежавший от меня к рогам. Он расспрашивал обо мне.
— Что я должен сделать, чтобы ты простил меня, конунг? — робко вопрошал соглядатай. — Я хочу вернуться к жене и детям.
— Ты увидишь смерть своей жены и своих детей, если не скажешь, с какой целью тебя прислали, — Хальвард говорил, выделяя каждое слово. — Два дня с тебя не спускали глаз, я знаю все твои вопросы. Теперь конунг хочет услышать твои ответы. Кто тебя послал в Старую Русу?
— Никто. Я… Я сбежал от рогов. Я тосковал по семье.
— И за два дня ни разу не спросил, живы ли твои дети. Так кто же тебя послал? Ты знаешь, что третий раз конунг не спрашивает, дальше спрашивает палач.
— Орогост, — тихо признался перебежчик, опустив голову.
— Что ты должен был выведать?
— Не пропадала ли пять лет назад славянка или русинка и как ее имя.
— Откуда роги знают, кто у нас пропал пять лет назад?
— Не знаю. Клянусь Перуном, не знаю. Говорили… Дружинники Орогоста говорили, что к рогам перебежал палач самого Рюрика. Они хотели поднять его на копья.
— За что же они хотели поднять на копья перебежчика?
— Слышал, что он заманил их на Ильмень под мечи варягов.
Олег и Перемысл переглянулись. А Хальвард спокойно вершил привычное дело: допросы лазутчиков и пленных.
— Но так и не подняли?
— Конунг Рогхард запретил его трогать.
— За какую услугу?
— Не ведаю. Знаю, что… — перебежчик замолчал.
— Что ты знаешь?
— Из Полоцка в Киев ушло посольство во главе с самим Рогдиром. И еще… Я буду жить?
— Ты не на торгу. Ты — у конунга русов, которому изменил. Твоя смерть может быть либо мучительной и медленной, либо скорой и безболезненной. Выбирай.
По лицу перебежчика текли слезы. Он боялся пошевелиться, боялся утереть их. Но молчал.
— Выбирай, — сурово повторил Хальвард. — Третий раз конунг не спрашивает никогда, ты знаешь наши обычаи.
— Я должен был выведать, кто конунгу Олегу дороже всех.
— Увести, — приказал Олег. — Приковать к стене, не спускать глаз.
Хальвард позвал стражу, ушел лично удостовериться, как будет исполнено повеление. Конунг и Перемысл остались одни.
— Рогхард хочет схватить меня за сердце, — угрюмо сказал Олег. — Проверь окружение Нежданы и усиль ее стражу.
— Будет исполнено, конунг. — Перемысл помолчал. — Неждана знает о твоем повелении отдать Изборск кривичам.
— Я и не думал, что дело сладится так быстро. — Олег неожиданно улыбнулся. — Ты принес мне добрую весть, Перемысл. Запрети ей охоты и дальние прогулки.
— Она строптива и своенравна, конунг.
— Моим именем.
Вернулся Хальвард. Доложил, что лазутчика приковали к стене в пыточной подклети, вновь отошел к оконцу. Олег долго молчал, размышляя. Потом сказал:
— Пошлешь в Киев самого надежного из своих людей. Он должен убить Рогдира даже ценою собственной жизни. Только это может разрушить союз Аскольда и Рогхарда.
— Я разрушу его, конунг.
— И еще. Сигурд слишком юн, чтобы служить послом. Но я не меняю своих решений, и с посольством он поедет. Изыщи способ, Хальвард, задержать его в пути с каким-либо поручением, не обидным для его чести. Моим послом будет Перемысл.
2
Бурная весна всегда бодро влияла на Рюрика. Угнездившаяся в нем с отроческих времен привычка, что с весны начинается жизнь воина, не оставила его и ныне. Он чувствовал знакомый прилив сил и жажду деятельности, и даже боли в спине и ломота в суставах не то чтобы оставили его, но помаленьку исчезали, отступали в глубину, затаивались до глухой осенней поры, когда дружинники расселялись по зимовьям и становищам, лодьи вытаскивали на берег и все замирало в безлюдье и тишине. Птицы отлетали на юг, звери уходили в чащобы, и он, князь Новгорода, покидал Городище, где обычно стоял с дружиной, перебираясь в глухую укрепленную усадьбу.
