Нынче утром в постели князь вспоминал тот разговор. Может быть, уже тогда решение сёгуна было известно? — подумал он.
Вся громоздкая тяжеловесная машина, нанизанная на ось единоличной воли сёгуна и именуемая «высочайшей справедливостью», пришла в движение. Цунатоси, бывшему одной из нескольких десятков шестерней этого механизма, оставалось только двигаться в том же направлении. Все хлопоты, все усилия, которые он предпринимал до сих пор, были просто вращением вхолостую. Должно быть, не высказывавший своего мнения и ничего не предпринимавший Янагисава и иже с ним заранее определили время, когда машина заработает, и направление, в котором она будет двигаться. Над пустыми хлопотами князя Хосокава верховный советник, наверное, только посмеивался.
Своим вассалам, явившимся с утра приветствовать господина, князь приказал:
— Проводите их в последний путь с почестями, торжественно.
Перед взором князя возник этот путь — ровная дорога, будто вымощенная камнем…
Часов в десять доставили официальный приказ, и на него надо было писать расписку. Цунатоси отправился в паланкине к дежурному управителю замка в текущем месяце, а оттуда погнал носильщиков к своей усадьбе в Мита, занавес дня был поднят.
Солнце еще не взошло, и на траве висели льдинки замерзшей росы, напоминая о зиме, которая не торопилась уходить. Но вскоре солнечные лучи заиграли в листве деревьев в саду, и небосвод окрасился лазурью.
Яхэй Хорибэ и Кихэй Хадзама, пробудившись от непрочного стариковского сна, встали рано. Одновременно с ними встали Дзюнай и Кураноскэ. В комнате молодежи двери были закрыты — все еще спали. Однако, пока Дзюнай оповещал своих соседей по комнате, что все уже решено, и церемония состоится сегодня, в комнате молодежи тоже началось шевеление, и ее обитатели по одному — по два потянулись к умывальнику.
Известие, которым поделился с ними Дзюнай, стариков нисколько не испугало. Всегда и во всем занимавший активную позицию Яхэй Хорибэ бодро заметил:
— Что ж, пора, пожалуй!
Остальные невозмутимо выслушали сообщение с таким видом, будто речь шла о том, чтобы выпить чашку чая или съесть плошку риса. На том разговор прекратился. Оглядев комнату, Кураноскэ увидел, что Кихэй Хадзама, который за время их пребывания в усадьбе Хосокавы и двух слов не проронил, уселся в уголке у окошка на свое особое место, на которое более никто не покушался, и блаженно дремлет, залитый от груди до колен падающим из-под стрех солнечным сияньем.
Как и говорили вчера вечером, явились мастера чайной церемонии и красиво расставили цветущие ветки белой сливы в нише-токонома. То было символом их кончины.[218] Ронины тихо стояли и смотрели. Некоторые обсуждали икэбану, похваливая композицию.
Молодежь из соседней комнаты пришла пожелать старшим доброго утра. Кураноскэ непроизвольно пристально вглядывался в каждого, но видел только бодрые, отдохнувшие лица.
— Ну-ну, проходите, — вымолвил он.
Один за другим вошли Сукээмон Томиномори, Магодаю Окуда и Гороэмон Яда. В глазах всегда веселого и оживленного Гэндзо Акахани при виде цветочной композиции в нише-токонома мелькнула усмешка: «Ага, они уже здесь!..»
— Вы, кажется, вчера вечером неплохо повеселились, а? — сказал Дзюнай, чтобы как-то завязать разговор.
Молодые люди, смущенно улыбаясь, переглянулись, как бы говоря: «Да уж!»
— Кто это у вас там таким голосом вещал — прямо как настоящий актер? — продолжал выпытывать Дзюнай.
— А что, случилось что-нибудь? — спросил Яхэй Хорибэ, который сладко спал всю ночь и ничего не слышал.
Оценив комичность ситуации, ронины так и грохнули. Кураноскэ хохотал вместе со всеми.
— Однако, — негромко сказал он наконец, посмотрев на товарищей, — вам ведь уже все известно?..
Молодые люди, будто подобравшись, снова посерьезнели.
— Известно, — ответил Сукээмон Томиномори.
Ничего не добавив, Кураноскэ проронил:
— Нам повезло — погодка нынче хороша.
Все непроизвольно прислушивались к тому, что творится в усадьбе. В это утро не слышно было привычного постукивания волана о ракетки. Не доносилось со двора и верещания воздушных змеев.[219] Стояло ясное, пронзительно тихое утро. Яхэй Хорибэ, выйдя на солнышко, раскрыл на коленях начатый том «Троецарствия». Солнечный зайчик, отразившись от очков, заплясал на досках веранды.
Когда солнце, пригревавшее грудь старого Кихэя, переползло к нему на ноги, принесли подносы-дзэн с завтраком. Угощение в это утро было сервировано особое.
Затем следовала баня. Утро было как утро. Зашел сменившийся на рассвете с караула Дэнэмон Хориути. Он хотел быть со своими подопечными до конца.
— Что это вы, сударь? — обратился к нему Сукээмон. — У вас ведь сегодня выходной?
— Да нет… — буркнул Дэнэмон.
На его открытом лице, напоминающем благородного самурая былых времен, лежала печать скорби. Поняв, что этот человек пришел специально, чтобы проводить их в последний путь, ронины были глубоко тронуты.
— Просим прощенья, что вчера допоздна вас изводили, — сказал Сукээмон.
— Отнюдь! — почтительно ответил самурай.
Шедшие на смерть ронины сочувствовали Дэнэмону, пытались его разговорить.
В час Овна,[220] намного раньше времени, принесли обед — он же ужин. Это означало, что их последний час уже близок.
Кураноскэ, обратив лицо к весеннему солнышку, сиявшему над крышей, подумал, что умирать лучше будет при дневном свете. С утра его не отпускала мысль о сыне. «Впрочем, и хорошо! — размышлял он. — Разве это не счастье для отца — видеть, что люди считают сына разумным, все понимающим мужчиной, едва ли не сильнее его самого?..» Даже увидев на подносе кушанья, которые так любил Тикара, он остался спокоен, не дав волю чувствам…
Когда с едой было покончено, в коридоре раздались шаги, и в зал вошел приставленный к ронинам хорошо им знакомый офицер стражи по имени Итидаю Яги.
— Прибыл посланник его высочества, — сказал он. — Извольте переодеться.
Служки внесли свежие кимоно-косодэ — семнадцать, по числу ронинов. К ним прилагались черные шелковые верхние накидки, бледно-желтые полотняные исподние рубахи и шаровары, два кушака — верхний и нижний, а также носки-таби. Все это положили аккуратной стопкой перед каждым из приговоренных.
Все переоделись и вскоре, будто разом сменив обличье, уже чинно сидели на татами в одинаковых нарядах. Молча наблюдавший за ними со стороны Итидаю с поклоном удалился. Зловещая тишина повисла в воздухе. Через некоторое время в отдалении из коридора послышались шаги и голоса.
Деловитой походкой в зал снова вошел Итидаю.
— Посланник его высочества сёгуна его милость Дзюдзаэмон Араки и с ним его милость Найки Хисанага, — коротко объявил он и сам, пав на колени, простерся ниц в сторону приближающихся шагов.
Семнадцать ронинов последовали его примеру.
Посланник сёгуна со своим помощником вступили в притихший зал. Их атласные парадные шаровары-хакама отбрасывали синеватые блики на татами. Все подровняли ряды.
Огласив имена всех семнадцати ронинов, посланник грозно провозгласил:
— Высочайшее повеление!
То был приговор. Ронины пали ниц, распластавшись на полу.
В качестве посланника был командирован тот же офицер мэцукэ, которому в свое время было поручено принимать замок Ако. Кураноскэ его хорошо помнил.
Зачитали текст приговора:
«Князь Асано Такуминоками, будучи назначен распорядителем на пиршестве по случаю приема послов его величества императора, имел дерзость повести себя в пределах замка его высочества неподобающим образом, за что был подвергнут соответствующему наказанию, между тем как Кодзукэноскэ Кира был отпущен без наказания, в результате чего, имея целью отомстить за своего сюзерена, вассалы князя Асано вступили в преступный сговор и вторглись в усадьбу Кодзукэноскэ Киры с луками и всевозможным оружием, где и лишили жизни пресловутого Кодзукэноскэ Киру, тем самым поправ установленную его высочеством высочайшую справедливость и совершив злостное преступление, за что приговариваются к вспарыванию живота.
Четвертого числа второго месяца года Овна».
Стояла мертвая тишина, когда Кураноскэ слегка приподнял голову от земли.
— Покорно благодарим и с радостью принимаем, — отчетливо прозвучал его ответ.
— Кураноскэ! — отбросив официальный тон, мягко обратился к нему Дзюдзаэмон Араки. — Последний раз мы виделись в Ако. Сейчас приходится вести разговор по-другому…
— Да, — отозвался Кураноскэ, снова пав ниц.
— Так-то, — промолвил Дзюдзаэмон, оглянувшись на своего помощника Найки Хисанагу и, видя, что тот слегка кивнул, добавил: — От себя скажу вот что. Его высочество счел поведение Сахёэ Киры в этом деле неподобающим. Земли его будут конфискованы, а сам он будет передан под надзор князю Сува Акиноками.
