Адриан Иванович, вновь обойденный очередным званием (до сих пор ходил в вице-адмиралах, а ведь держал морские ворота Питера, важнейшая должность), относился к тому типу российских моряков, которых отличала интеллигентность, глубокая начитанность, такт и несколько тяжеловатая, прощупывающая надежность, похожая чем-то на глыбистую и немногословную убежденность хорошего егеря: десять раз обсмотрит, прежде чем поведет на свой заветный глухариный ток, оберегаемый для самых почетных гостей. Всех других заставит дрыгаться по болотным кочкам, выставив пару петухов всего, а в его заказнике штук тридцать поет, все сосны окрест болотины трещат любовными руладами черно-красных красавцев.
В пятнадцатом году государь — после первых успехов "военно-промышленных комитетов" Гучкова — в присутствии трех придворных сказал: "Я слыхал, что Гучков бог знает что несет в частях, прямо подстрекательские речи… Стоит ли разрешать ему посещение действующей армии?"
Эта фраза августейшего венценосца немедленно стала известна Петрограду.
Адриан Иванович был первым, кто бесстрашно позвонил Гучкову:
— А как вы отнесетесь к тому, чтобы съездить ко мне на дачку? Егерь славный, из мичманов, обещает хороший пролет, утка нестреляная…
— Кто говорит? — спросил Гучков не столько из озорства — назовется ли адмирал, государь не жалует тех, кто поддерживает отношения с ним, его недругом, — сколько потому, что не очень-то мог себе представить такого рода эпатаж по отношению ко Двору со стороны командующего флотом.
— Говорит вице-адмирал Непенин.
…Отсидев зарю в шалашиках, развели костер; мичман Григорий Епифанович накидал в котелок окуней, щурят, двух сазанов и угрей, опустил тяжелый чугун в каленую белизну пламени; искры выстреливали праздничным дворцовым фейерверком, и казалось, что нет в мире никакой войны, блаженство окрест и спокойное благоволение мироздания.
Сделав большой глоток родниковой воды из фляги, Непенин заметил:
— Я, как человек, состоящий на флотской службе, не могу позволить себе нарушение государева сухого закона, а вы, Александр Иванович, человек вольный: есть спирт и фин-шампань.
— Благодарствуйте, но я тоже считаю себя на службе. И флотской и армейской.
Адмирал помолчал, а потом, принюхиваясь к пьянящему запаху закипавшей булько-пенной ухи, задумчиво, обращаясь будто бы к себе, спросил:
— Интересно, все ли государи, провалившие выигрышную войну, уходят с престола добром? Или их понуждают к этому?
Гучков словно бы ждал этого вопроса:
— Девятнадцатый век — последний век рыцарства — кончился, Адриан Иванович. Все можно вернуть, кроме прошлого. А мы только все об этом и думаем.
Непенин подтянул длинные, костистые ноги к подбородку и, по-прежнему не отрывая глаз от огня, поинтересовался:
— Председатель Государственной думы разделяет вашу точку зрения?
— Родзянко человек обстоятельный и весьма аккуратный… Он политик избыточной трезвенности.
— Он к вам после известного разговора во дворце звонил? — Адмирал наконец оторвал глаза от огня и требующе посмотрел на Гучкова.
Тот кивнул:
— Вы правы, нечего нам в кошки-мышки играть: мне сдается, что на крутой шаг… Ишь, — Гучков, оборвав себя, усмехнулся, — даже тут осторожничаю… Так вот, на устранение царя, на переворот Родзянко не пойдет с… нами… Могу ли я объединить вас с теми, кто разделяет мою позицию?
Адмирал поморщился:
— Болтовни много, Александр Иванович… Разве серьезные дела так решаются? Великий князь Николай Михайлович приезжает в яхт-клуб, играет там в карты и после выпитого шампанского вина открыто, при лакеях, спрашивает: "Ну а Балтийский флот нас поддержит, когда придет пора брать у государя отречение?" Кругом шпики, жандармы покупают людей на корню, им до германского шпионства дела нет, им бы только знать, кто, как и о ком говорит, деньги-то в секретной полиции несчитанные, если даже к нашей среде в девятьсот шестом смогли подлезть, а тут эдакие словеса…
— Гвардия негодует, — сказал Гучков. — Оскорблено русское национальное чувство. Распутины, Альтшиллеры, Штюрмеры, фон Боки, Сухомлиновы, Вырубовы, Манусы, Щегловитовы, Рубинштейны, Хвостовы, Маклаковы, Саблеры рвут державу целиком и кусками, как шакалы. Гвардия — порох… Я готов на то, чтобы сыграть роль фитиля…
Адмирал обернулся в кромешность ночи:
— Гриша, разливай уху, готова…
Гучкову, отсербав по-крестьянски большой деревянной ложкой, посоветовал:
— Жаль, коли взорветесь попусту. Терпение — это гений. Учитесь ждать, момент не приспел…
Гучков хохотнул:
— Вот мы ждали, ждали, вели российские беседы, которые б у англичан заняли минуту, а рыба-то разварилась…
— Зато юшка настоялась отменная, — ответил адмирал, — охотник да рыбак юшку и шулюм чтут, это лишь в салонах рыба должна быть по этикету чуть сыроватой… Словом, когда убедитесь, что приспело, — скажите… Я — примкну…
От Зилотти — не таясь уже, ибо уходил черным ходом, а там была карета князя Черкасского — отправился в газету.
Думал поработать в тишине, с метранпажем, написать свой комментарий (под псевдонимом, понятно), но столкнулся с целой толпой журналистов: взволнованные, они приехали из разных точек — кто из казарм, кто с путиловской окраины, кто из других рабочих кварталов; все в один голос говорили, что начинается.
Молоденький репортер, пришедший в газету недавно, протолкался к Гучкову:
— Позиция, которую вы продолжаете занимать, Александр Иванович, есть позиция измены!
— За такие слова вызывают к барьеру, милейший… К сожалению, сейчас я лишен этой возможности, мне надобно пожить ближайшие дни…. Так что извольте покинуть наш дом, вы дурно воспитаны…
Все смолкли, настала гулкая тишина, особенно слышимая из-за ухающей работы печатной машины.
— Вы не смеете так говорить мне! Я ж не в обиду вам сказал! Я хотел оттенить то, что вы, создавший себе прекрасное имя действием и бесстрашием, сейчас, когда надо возглавить начавшееся движение, бездействуете!
— Значит, я вас неверно понял, — ответил Гучков, ощутив, как снова сдавило сердце: нет ничего тяжелее, когда тебе есть что ответить, но ты не можешь открыть того, что распирает тебя. Во имя того, чтобы сбылось то, о чем ты мечтал многие годы, ты обязан молчать и молить сердце об одном лишь: чтобы оно выдержало оскорбления и не разорвалось. — Я успею сказать то, что должен, — чуть не шепотом заключил Гучков. — Время еще есть. Я не опоздаю…
…Вернувшись из Ставки с отречением, подписанным бывшим государем, Гучков вызвал по юзу командующего Туркестанским военным округом Куропаткина — был дружен с ним со времен обороны Порт-Артура.
Тот отвечал рвано, чувствовалось, как нервничает: "Я счастлив случившемуся, хоть и дивлюсь себе: возможно ли для генерал-адъютанта радоваться свержению его государя и начавшейся революции… Но я отвечаю вам так определенно оттого, что русский народ исстрадался под тяготами ненавистного всем государя… Да, повторяю, я счастлив, оттого что, останься все по-прежнему, мы были бы раздавлены неприятелем, и в стране никто не смог бы удержать кровавую резню… Я с вами, Александр Иванович, и убежден, вы должны возглавить Военное министерство, больше некому… Заранее готов к сотрудничеству и безусловному подчинению… Жду указаний…
Гучков вернулся к книжному шкафу, перебирал фотографии, прощаясь с теми, кто был изображен на них, долго не мог оторвать глаз от прекрасных лиц Шингарева, горестного, надменно-красивого Колчака, Рябушинского и Немировича-Данченко, Леонида Пастернака и Набокова, потом медленно, шаркающе подошел к столу, обмакнул перо в высокую, массивную хрустальную чернильницу и подвинул к себе лист бумаги, чтобы дописать прощальные слова, но вдруг снова вспомнил тот прекрасный февраль, такой невозвратно-далекий уже, и явственно услышал свою первую тронную министерскую речь…
— Я обращаюсь ко всей необъятной России, ради которой мы готовы и жить, работая, и умереть, страдая, — грохочуще и счастливо говорил он тогда. — Господа, почему наши военно-промышленные организации сыграли ту роль, которая выпала на их долю за эти последние дни? Нет ли какого-либо противоречия, какой-либо неувязки между первоначальными задачами, которые поставила себе русская общественность, создав два года назад "военно-промышленные комитеты", и участием наших организаций в событиях последних дней? Создавалось странное положение: русский народ и русское общество навязывали власти свою помощь и сотрудничество, которая в этом сотрудничестве страшно нуждалась, и в то же время боялась и чуждалась их. Для меня было ясно, что при такой комбинации когда один человек протягивает руку помощи, а другой убирает свою руку назад, сжимает ее даже в кулак, — никакого сотрудничества быть не могло!
