Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

— В твоей семье все были честные работяги, — продолжал он, глядя на Хильду. — Теперь ты осталась одна. Надо тебе загладить их вину.

Хильда уже ничего не понимала. Какую вину должна она загладить? Честную работу? Может, он хочет на меня наклепать? Что за человек этот Фольмер? Мне он чужой, чужой, как все. Унтер-офицер был добр ко мне. А Фольмер даже и не хочет быть добрым…

Но тот сразу почувствовал, что она замкнулась в себе. Я зашел слишком далеко, подумал он, и ранил ее. Много ли смыслит такая девчушка. Надо сказать ей пояснее, хоть это еще и рановато.

— Ты думаешь, Хильда, что этого достаточно — честно работать на бесчестных господ? А я считаю, что если слуги по-хорошему относятся к тем, кто их эксплуатирует, то они недостаточно честны. Человек не может радоваться тому, что с него семь шкур дерут. Или тебе это доставляет удовольствие? Ты никогда больше не говори: я «трудовая дева», Хильда, говори просто: я рабочая девушка. Это будет правильно. И помни, что разница тут огромная…

— Не знаю, — проговорила Хильда, уже опять уставившаяся на голубое весеннее небо. Светлые, сверкающие облака представлялись ей теперь бумажными змеями. Когда-то она очень любила вместе с Рейнхардом пускать змеев на лугах в пойме Эльбы.

Лизбет Кале не была суеверной. Но странная убежденность в предопределении рока овладела ею, когда она услышала голос на улице, спрашивающий Хильду Паниц, и, высунувшись в окно, увидела широкоплечего молодого человека в унтер-офицерском мундире. Это чувство не прошло, когда она шутя сказала Хильде:

— Иди-ка вниз, там под окном стоит твой суженый! — Хильда вскочила с места и, вытянув шею, поглядела через плечо Лизбет. Краска внезапно залила ее лицо.

— Это кто же такой? — поинтересовался Фольмер.

Хильда отвечала, что этот человек был сегодня очень добр к ней. Фольмер рассмеялся:

— Ну, тогда беги скорей вниз, не прогадаешь…

Лизбет крикнула в окно:

— Эй, унтер-офицер! Вы не ошиблись адресом! Только погодите минутку… Надо же Хильде хоть глаза вымыть холодной водой и малость причесаться.

Когда Хильда Паниц встретила у ворот Руди Хагедорна, у нее были счастливые и растерянные глаза, как у всех девушек, которых ждут. Она торопливо закрыла за собой ворота, чувствуя на себе взгляд хозяйки и угадав ее мысли…

Итак, она стояла с Руди на улице. Его поведенье мало отличалось от поведенья почтальона, принесшего телеграмму. Только глаза у него были слишком тревожные для почтальона, взгляд их скользил по ее лицу, то вдруг от него отворачивался, встречался с ее взглядом и снова потуплялся в землю. Наконец Хагедорн заговорил:

— Я хотел только сказать вам…

— Мне неприятно стоять здесь, — перебила его Хильда.

Они прошли несколько шагов и завернули за угол конюшни. Между задней стеной конюшни, примыкавшим к ней сараем и высоким сплошным забором соседнего двора тянулся узкий проход, некое подобие ущелья в кирпичных Альпах собственников, которое образовывало изгиб там, где начиналась стена сарая. За этим изгибом, не видным с улицы, Хильда остановилась.

— Люди так и пялятся на меня, — проговорила она.

Руди держал велосипед за руль и за седло. Он смотрел в землю и видел коричневую юбку Хильды, зеленые носочки и высокие грубые башмаки.

— Я хотел… хотел только сказать вам, фрейлейн… если вы не знаете, куда деваться, — у этих сволочей вам оставаться не надо, — то у нас дома найдется местечко для вас. Мой отец дорожный смотритель, у нас домишко в Рейффенберге — это в горной местности, и там на лугах теперь цветут крокусы…

Его глаза опять бегло скользнули по ее лицу. Но теперь стены не давали взгляду возможности спастись бегством, снова и снова отбрасывали его на лицо девушки. Руди увидел, как Хильда положила руку на руль, рядом с его рукой, и услышал, что она говорит:

— Вы мне даже не сказали, как вас зовут.

— Ах, да, меня зовут Хагедорн, Руди Хагедорн.

— А меня Хильда Паниц.

— Так вот, фрейлейн Хильда, я ведь понятия не имею, когда я вернусь домой… Это же только цветочки — ягодки впереди. Нас, возможно, отправят в Неваду или в Сибирь… Я был бы счастлив знать, что вы устроены…

— Послушайте, — начала Хильда и запнулась.

Кровь опять быстрее побежала под кожей ее висков и свежих щек. Как она хороша, подумал Руди, и какой это сильный характер. Жакет Хильды был расстегнут. Пуловер туго обтягивал грудь, а в одном месте даже выбился из кушака юбки.

— Послушайте, Руди… — Ее рука на руле подвинулась и слегка притронулась к его руке, — не возвращайтесь на батарею, не возвращайтесь… — Хильда не могла совладать со своим голосом, от долгого плача он охрип, огрубел. Руди прикрыл своей рукой ее руку:

— Что ты говоришь… Это же невозможно…

— Спрячься, Руди. Я помогу тебе. Люди тебе помогут. Может быть, они спрячут тебя в шахте… Не возвращайся обратно.

Хильда протиснула пальцы меж его пальцев; их руки были теперь сплетены. Ну, началось, подумал Руди, она уже впилась в меня, как репейник. Впрочем, не она первая… До чего это глупо. Все девушки на один манер, когда дело доходит до чувства: отныне моя жизнь твоя, а твоя моя. Они не понимают, в какое время живут. Моя жизнь ведь вовсе не моя. Она сдана внаем. И не я ею распоряжаюсь.

— Это невозможно, Хильда. Да я этого и не хочу. Не хочу удирать, когда заваруха уже расхлебывается. Если я… что ж тогда прикажешь делать людям женатым и семейным…

Хильда отвела свою руку.

— Одна я к тебе домой не поеду. Останусь здесь. Здесь тоже нашлись хорошие люди.

Как она чутка! Сразу почувствовала, что холод про брался в мое сердце. Виноват я. Она ведь хотела мне добра, одного добра… А я не выношу больше никакого доброго чувства. Это ужасно. Ах да что там, ерунда…

— Мне надо спешить, — сказал Руди, как почтальон, заболтавшийся при разноске почты.

Он поднял велосипед и не без труда повернул его в этой теснине. Руди и Хильда пошли рядом, оба до отчаяния разочарованные. Перед выходом на улицу Хильда еще раз остановилась.

— Мне было очень приятно то, что ты мне сказал там, на батарее. Я только, когда уже шла обратно, по-настоящему поняла твои слова. А теперь я понимаю их еще лучше. Рейнхард был такой же, как ты, разве что еще неопытнее. В наше время сердце надо хранить на льду, сказал о» как-то. Ах, жестокости в вас…

— Может быть, ты и права. Не знаю. Прощай, Хильда.

— Скажи «до свиданья», Руди! Все еще будет хорошо, вот увидишь!..

Руди Хагедорн не сказал «до свиданья». Он сказал:

— Мне надо еще отвезти пакеты в штаб… — С этими словами он сел на велосипед и уехал. Хильда стояла у ворот. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся за церковью, там, где разветвлялась улица. Ей казалось, что у нее из рук выскользнул ребенок и упал в глубокую, зияющую пропасть.

Капитан Армии Залигер попросил не беспокоить его в ближайшие часы. Он поднялся в свою мансарду над канцелярией, чтобы засесть за писанье соболезнующих писем родственникам погибших.

Сегодняшний налет он благополучно пересидел в блиндаже командного пункта батареи, затем сделал все возможное по ликвидации последствий бомбардировки, по телефону сообщил адъютанту командира дивизиона данные о потерях и некоторые подробности прошедшего бон, ободрил раненых при отправке громким: «Выше голову, ребята, кожа быстро нарастет!», но но мере возможности старался не смотреть на убитых. После всего этого он отправился к выдвинутым вперед орудиям…

Залигер сидел у своего письменного стола, но вместо того, чтобы писать, в бессмысленной задумчивости созерцал пышные маки на обоях. Сам того не желая, он думал о встрече, состоявшейся сегодня по воле взбалмошного случая, можно сказать, в последнюю минуту загнавшего на батарею Руди Хагедорна, друга детства, с которым он так часто играл в разбойников, с которым перебил немало окон, играя в футбол на улице, и исходил под барабанный бой немало километров, а также немало и математических доказательств растолковал ему. Хагедорн был на полтора года младше его, учился двумя классами ниже и пребывал в постоянной вражде с математической логикой. И мечтателем он был, этот Руди, безнадежным мечтателем, несмотря на свои сто восемьдесят сантиметров роста, к тому же отличным легкоатлетом и по боксу одним из первых в гимназической команде. В этом отношении ему далеко было до Руди и рядом с ним он казался просто хилым парнишкой. В девять лет Руди вытащил его из пруда, прыгнул за ним в ледяную воду, хотя тоже не умел плакать, и с мужеством отчаяния продержался вместе с ним на воде, покуда не подоспели люди с длинной лестницей. Но он был щедро вознагражден за свою отвагу. А потом произошла эта история с Леей, а еще немного позднее — суд духов. Такое дуракавалянье ведь никто всерьез не принимает. Он, Залигер, не вопил бы, словно его режут, а дал бы еще засыпать себя коксом и покаялся бы в своем прегрешении. Подумаешь какое дело! В Священной римской империи сам император босой шел по снегу в Каноссу и принудил папу, этого снятого антихриста, отменить свой приговор, отлучавший его от церкви. Тот, кто хочет себя утвердить, должен подчиниться правилам игры, пусть даже омерзительным. А дальнейшее зависит от удачи.