И немало удивились бы всѣ астраханцы — «знатные» люди, а равно и «подлый» народъ, если бы могли они заглянуть въ душу кремлевскаго военачальника и коменданта и увидѣть, чего этотъ власть имущій воинъ всѣмъ сердцемъ желаетъ. Да, ахнули бы обитатели, прочитавъ его мысли.
«Онъ» властный, а ему чѣмъ мутнѣе вода будетъ, тѣмъ больше рыбы въ руки перепадетъ. Ему, вишь, подай Боже хоть настоящій грабительскій и кровавый бунтъ. Коли на его счастье разгорится возмущеніе до того, что подлый народъ убьетъ воеводу, то онъ самъ себя въ воеводы произведетъ, потому что послѣ Ржевскаго онъ — первое лицо въ городѣ и въ округѣ. Разумѣется, всѣ эти тайные помыслы Пожарскаго никому не могли быть извѣстны и даже женѣ его Агасьѣ Марковнѣ, женщинѣ веселой, словоохотливой. Полковникъ никогда не довѣрялся въ важныхъ вещахъ Агасьѣ Марковнѣ: сказать ей что-нибудь было все одно, что на соборной колокольнѣ въ кремлѣ въ набатъ ударить и надѣяться при семъ, что никто ничего не услышитъ въ городѣ.
Въ обществѣ многіе еще не знали навѣрное объ обѣщаніи могущественнаго Александра Даниловича Меншикова, но догадывались, что быть Пожарскому неминуемо воеводою астраханскимъ послѣ Ржевскаго. Нѣкоторыя лица въ обществѣ этому очень радовались, а нѣкоторые, кто былъ поумнѣе и подальновиднѣе, загодя тревожились, ибо соображали и доказывали, что дѣятельный и живой на подъемъ человѣкъ, полковникъ Никита Григорьевичъ, будетъ во сто кратъ хуже и «погубительнѣе» для города и всей округи безобиднаго отъ тучности и снолюбія Тимоѳея Ивановича. Ржевскій былъ добрякъ, тихъ, не завидущъ и не корыстенъ, а за полковникомъ водился уже теперь лихой грѣхъ. На его мѣстѣ въ должности коменданта этотъ грѣхъ былъ чуть замѣтенъ, и отъ него терпѣли немногіе. А стань Пожарскій воеводой и властителемъ всего богатаго края, то грѣшокъ изъ вершковаго станетъ саженнымъ. Какъ многіе и многіе правители, властные или «знатные» люди, полковникъ Никита Пожарскій былъ на деньги жаденъ, былъ лихоимцемъ изъ самыхъ отъявленныхъ. Теперь онъ тащилъ послѣдній алтынъ со всякаго, съ кого только по должности своей могъ тащить. Офицеры, ему подчиненные, не получали даже своего жалованья полностію, ибо у нихъ оттягивалъ полковникъ, что могъ. Даже въ деньгахъ на содержаніе и прокормленіе своей команды кремлевскій полковникъ урѣзывалъ, гдѣ, что и сколько могъ. За недолгое время, что Пожарскій былъ въ Астрахани, онъ уже успѣлъ скопить лишнюю тысячу. Сядь этотъ человѣкъ воеводой въ такомъ торговомъ краю, какъ Астрахань, гдѣ идетъ милліонный оборотъ товарамъ съ Европой и Азіей, гдѣ суда и караваны снуютъ вѣки вѣчные со всякимъ добромъ, а окрестность запружена промысломъ — рыбою! Стань этотъ человѣкъ правителемъ и судьей этого богатаго края! Получи онъ власть распоряжаться надъ инородцами, каравансераями, надъ учугами и ватажниками!
— Да что же это будетъ? — спрашивалъ умный человѣкъ Георгій Дашковъ у своихъ собесѣдниковъ и прибавлялъ шутя:
— Вѣдь это будетъ погромный ясырь.
«Погромный ясырь» — мѣстное выраженіе — немало смѣшило собесѣдниковъ Дашкова, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и вѣрно опредѣдядо характеръ управленія краемъ будущаго воеводы астраханскаго.
Послѣ похода русскихъ войскъ на крымскаго хана или на калмыковъ и киргизовъ и погрома ихъ, весь край и городъ переполнялись всякой всячиной, дорогой и дешевой, въ полномъ изобиліи. Все, отъ глинянаго горшка и шкурки мѣха, до дорогой пистоли и булатнаго ятагана, отъ табуна коней до золотого ожерелья, отъ стада барановъ курдюковъ или верблюдовъ до сотенной толпы уведенныхъ въ плѣнъ женщинъ и дѣтей ради продажи за грошъ въ рабство, — весь этотъ награбленный движимый и живой товаръ носилъ общее названіе «погромнаго ясыря».
Умный монахъ вѣрно понялъ Пожарскаго. Хорошій кремлевскій полковникъ, дѣятельный, распорядительный и строгій, сдѣлался бы кровопійцей и людоѣдомъ ради своего ненасытнаго корыстолюбія, попавъ на мѣсто властителя всего богатаго края. Только однажды въ году тратился полковникъ, скрѣпя сердце, накупалъ всякихъ сластей, доставалъ изъ подваловъ и кладовыхъ разнаго вина и всякой провизіи… Это бывало въ день его рожденія.
— Сія есть неукоснительная должность всякаго человѣка праздновать день сей со своими благопріятелями и угощать своихъ добродѣевъ, — говорилъ Пожарскій, какъ бы оправдываясь предъ своей совѣстью скряги и смягчая чувство жалости ко всему гостями уничтоженному, безполезно съѣденному и зря вынитому.
— А потому собственно должно сей день праздновать, — разсуждалъ, вздыхая, Пожарскій:- что если бы ты, человѣкъ, не родился на свѣтъ Божій, то ничего бы и не пріобрѣлъ. Былъ бы неимущъ, ибо самъ не былъ бы.
Это философское разсужденіе собственнаго сочиненія скряга-хозяинъ буквально изъ году въ годъ повторялъ своимъ гостямъ, убѣдительно сзывая ихъ къ себѣ на пированіе. Теперь онъ то же самое объявилъ гостямъ, когда всѣ съѣхались.
Въ числѣ полсотни лицъ, прибывшихъ въ полковнику, находились, конечно, и всѣ власти. На почетномъ мѣстѣ сидѣлъ митрополитъ Сампсонъ, уже дряхлый старикъ, добродущный, слегка подслѣповатый, по природѣ глуповатый, но, тѣмъ не менѣе, въ пору зрѣлыхъ лѣтъ извѣстный своей плутоватостью. Говорили, что митрополитъ, будучи еще архимандритомъ, плутнями своими навлекъ на себя гнѣвъ даже тишавшаго царя Алексѣя Михайловича и былъ удаленъ съ царскихъ глазъ. Вслѣдъ за митрополитомъ верхомъ на пѣгенькой лашадкѣ пріѣхалъ недавній временный житель Астрахани, игуменъ Дашковъ, строитель новаго Троицкаго монастыря.
Возлѣ Сампсона сидѣлъ и отдувался и отъ жары, и отъ невольнаго передвиженія, въ гости тучный добрякъ Тимоѳей Ивановичъ. Здѣсь же, въ числѣ именитыхъ посадскихъ людей, былъ и «законникъ» Кисельниковъ. Онъ держался съ достоинствомъ, обращался вѣжливо и предупредительно со всѣми, но, все-таки, слѣдилъ за тѣмъ, чтобы ему не наступали на ногу. Охотникамъ намекнуть посадскому богатому человѣку, явившемуся сюда гостемъ, на пословицу: «не въ свои сани не садись», Кисельниковъ напоминалъ нѣчто подобное пословицѣ: «мала птичка, да ноготокъ востеръ». Онъ умѣлъ такъ отрѣзать, что шутникъ уже второй разъ не пробовалъ соваться съ своею вольностью. Причина, по которой посадскій очутился въ средѣ именитыхъ гостей и властей, была простая и всѣмъ даже извѣстная. Полковникъ былъ долженъ Кисельникову нѣсколько сотенъ рублей. Но, кромѣ того, что было еще никому неизвѣстно, даже самому Кисельникову, полковникъ собирался еще призанять нѣсколько сотенъ. И Кисельниковъ, человѣкъ очень богатый, а отъ природы щедрый, конечно, съ удовольствіемъ и радостью готовъ былъ въ подобномъ случаѣ размахнуться особенно широко, къ полному удовольствію полковника. На это были у него свои важныя причины, никому неизвѣстныя, кромѣ жены его. Богачъ посадскій имѣлъ свою слабость, свой грѣхъ, какъ и Пожарскій. Если этотъ былъ корыстолюбивъ до страсти, то посадскій, человѣкъ темнаго происхожденія, былъ честолюбивъ до страсти.
У честолюбца была дочь, очень неказистая, по имени Маремьяна… У корыстолюбца былъ дальній племянникъ, офицеръ Московскаго полка Палаузовъ… Посадскому человѣку уже давно мерещилось, какъ въ одно прекрасное утро хорошо бы могли зажить въ его домѣ дочь съ зятемъ, а потомъ внучата по фамиліи Палаузовы, по званію офицерскія, а не посадскія дѣти. Молодой родственникъ должника уже бывалъ часто въ домѣ Кисельникова. А барыня Пожарскаго, полковничиха, бывала въ гостяхъ у посадской жены Кисельниковой, и женщины ладили втихомолку сватовство для сочетанія безъалтыннаго офицерства съ зажиточнымъ посадствомъ.
— Чѣмъ посадская — не дѣвица? Все у ней, что требуется дѣвицѣ,- есть, — говорила одна сторона.
— Офицерское званіе великое дѣло, но на его поддержаніе — иждивеніе требуется! — говорила другая сторона.
Кисельниковъ не зѣвалъ и давалъ деньги взаймы, но по мелочамъ, самой полковничихѣ, и ждалъ, высматривая зорко, что будетъ? «Клюнетъ рыба или сожретъ червячка и вильнетъ на дно!»
Въ этотъ день намѣченный посадскимъ женихъ для неказистой Маряши былъ тутъ же въ числѣ гостей.
— Кафтанъ-то на тебѣ, милый человѣкъ, совсѣмъ не праздничный. Да и сапоги хлѣба просятъ, — соображалъ Кисельниковъ, оглядывая небогатаго офицера. — Поженились бы вы — я тебѣ двѣ пары платья состроилъ бы хоть до вѣнца. Съ кармазиномъ бы состроилъ!
Умный, разсудительный и степенный Кисельниковъ потому намѣтилъ себѣ въ зятья Палаузова, что видѣлъ ясно въ немъ особенное добронравіе и добродушіе.
— Этотъ драться не будетъ съ женой и меня въ уваженіи соблюдетъ, — рѣшилъ онъ.
Кромѣ того, въ числѣ разныхъ гостей всякаго званія и состоянія были тутъ еще двѣ сомнительныя личности; первый, хорошо и давно всѣмъ знакомый, даже пріятель, нѣкто Осипъ Осиповичъ Гроднеръ, съ острымъ лицомъ, длиннымъ носомъ, клинообразной бородой, черный какъ смоль и съ буклями на вискахъ — сказывался нѣмцемъ. Второй — недавно допущенный въ общество властителей и офицеровъ церковный староста, князь Макаръ Ивановичъ Бодукчеевъ, который еще за шесть мѣсяцевъ предъ тѣмъ былъ магометаниномъ и простымъ слободскимъ татариномъ по имени Гильдей Завтылъ Бодукчей. Явился онъ въ Астрахань чуть не босикомъ нѣсколько лѣтъ назадъ, изъ Ногайскихъ степей, никуда не показывался и княземъ не назывался. Но къ недавнему его преображенію всѣ уже успѣли привыкнуть.
