Наконецъ, домъ Пожарскаго опустѣлъ, потемнѣлъ и стихъ. Уже засыпая, полковникъ заявилъ женѣ:
— Эхъ, Агасья Марковна, кабы я былъ воеводой теперь, всю бы нонѣшнюю затрату въ одно утро вернулъ!
Однажды, около полудня, два стрѣльца отворили желѣзную дверь ямы и стали звать двухъ заключенныхъ къ допросу. Они выкрикивали изъ всей мочи два имени.
— Васька Костинъ! Степка Барчуковъ!
Нескоро во мракѣ и за гуломъ голосовъ заключенныхъ отыскались двое отвѣтившіе на призывъ.
— Ну, прости, бѣдняга. Держись крѣпче. Не наговаривай на себя… Произносилъ грустнымъ голосомъ Партановъ, обнимая пріятеля.
— Что-жъ дѣлать-то?.. Дѣлать что? Научи! — бормоталъ растерявшійся Барчуковъ.
— Ничего не подѣлаешь. Милосердія проси не проси — не выпросишь, — отвѣчалъ Лучка. — А сказываю тебѣ, на дыбѣ иль отъ иного какого пристрастья, не малодушествуй и не наговаривай на себя попусту. Оно легче на время, отпустятъ пытать, а помѣтивши чернилами на бумагѣ твое якобы сознанье въ винахъ своихъ, опять примутся за тебя.
— Степка Барчуковъ! Лѣшій проклятый! — оралъ стрѣлецъ среди мрака. Ищи его, вы! Толкай его сюда, дьяволы вы здакіе!..
— Сейчасъ! — крикнулъ Партановъ. — Идетъ… И онъ снова заговорилъ быстро пріятелю:
— Вѣстимое дѣло, тебя на допросъ вызываютъ. Начнутъ пытать. Стой на своемъ: не виноватъ. Изломаютъ — да что-жъ дѣлать. А начнешь на себя наговаривать отъ ломоты въ костяхъ — совсѣмъ пропалъ. Ну, иди…
— Ахъ, Господи… Да за что-жъ все это!.. взмолился молодой малый и чуть не всплакнулъ.
— Барчуковъ! Степанъ! Чортово колесо! Аль тебя бердышемъ пойти разыскивать? — крикнулъ уже ближе разсерженный голосъ.
— Иду! Иду!.. отозвался Степанъ и двинулся ощупью среди тьмы и рядовъ сидящихъ на полу.
Стрѣльцы, при его приближеніи, начали ругаться и желать парню всякой всячины — и треснуть, и лопнуть, и подохнуть, и провалиться сквозь землю.
Дверь снова загудѣла и захлопнулась, а два стрѣльца и двое арестантовъ стали подниматься по каменной лѣстницѣ, на которой съ каждымъ шагомъ становилось свѣтлѣе и какъ-то радостнѣе на душѣ отъ воздуха. На мгновенье, даже забывъ страхъ ожидаемой пытки, Барчуковъ жадно вдыхалъ полной грудью чистый воздухъ, какъ жаждущій пьетъ воду. Онъ даже пріободрился и поглядѣлъ на своего спутника, товарища по заключенью. Это былъ низенькій и приземистый человѣкъ, казалось, не старый, а весь сѣдой. Судя по зеленоватому лицу и по тому, какъ онъ щурилъ гнойные глаза отъ дневного свѣта, видно было, что онъ давно сидитъ въ ямѣ. Онъ двигался медленно и пошатывался, какъ пьяный.
— Не могу! — хрипливо проговорилъ онъ, наконецъ, и вдругъ присѣлъ на ступени, почти упалъ…
Стрѣльцы остановились, не отвѣчая и почти не оборачиваясь на упавшаго. Они привыкли къ этому явленію. Надо было обождать. Это случалось постоянно. Спасибо еще, если, посидѣвъ, арестантъ встанетъ и самъ пойдетъ. Случалось, что, отсидѣвъ въ смрадной тѣснотѣ и темнотѣ мѣсяца два-три, заключенный не могъ итти совсѣмъ… И свѣтъ бьетъ въ глаза, заставляя жмуриться съ отвычки, и ноги какъ плетки подкашиваются и не несутъ легкаго изможденнаго голодомъ тѣла.
Барчуковъ съ трепетомъ на сердцѣ глядѣлъ и на сидящаго, и на выходъ. Здѣсь былъ образчикъ того, чѣмъ можетъ сдѣлаться человѣкъ, заключенный долго въ ямѣ. А тамъ… Тамъ была дверь въ судную горницу, гдѣ чинится допросъ виновному съ дыбой, плетьми, конькомъ… гдѣ ломаютъ кости и спускаютъ кожу съ живыхъ людей…
Барчуковъ замѣтилъ, что у него стучатъ зубы…
— Зачѣмъ меня?.. Куда меня?.. чрезъ силу выговорилъ онъ.
Стрѣльцы равнодушно оглянули парня.
— Недавно сѣлъ?.. спросилъ одинъ.
— Десять дней… Семь ли… Забылъ…
— За что?.. Убилъ?
— Нѣтъ, зря… Даже не воровалъ.
— Всѣ вы — зря… Васъ послушай…
— Ей Богу… Что жъ… Куда меня теперь указано? Въ пытку?
— Нѣтъ. Тебя къ подъячему Копылову… Должно, что-нибудь особливое.
— Хуже пытки? — воскликнулъ испуганно Барчуковъ.
Стрѣльцы разсмѣялись голосу парня…
— А ты что, разстрига… Тебя и не узнаешь… сказалъ одинъ изъ стрѣльцовъ постарше, обращаясь къ старику. — Я тебя, помню, водилъ какъ-то зимой въ допросъ. Ты вѣдь растрига изъ дьяконовъ, кажись?
— Да, — отозвался сидящій и чуть-чуть пріоткрылъ глаза, начинавшіе сносить кой-какъ свѣтъ.
Наступила пауза.
— Ну, скоро-ль… Пробуй… Не до вечера же сидѣть… Вставай! — крикнулъ старшій изъ стрѣльцовъ.
Разстрига поднялся и тронулся снова за стражей, слегка швыряясь, какъ пьяный… Барчуковъ вздохнулъ глубоко и тоже двинулся.
— Что же со мной будетъ! Не въ судную избу, а къ подьяку… Что же это? — повторялъ онъ мысленно.
Они вышли на улицу… Свѣтъ, солнце… Бѣлыя облачка на синемъ небѣ… Движенье и говоръ мимоидущихъ прохожихъ, всѣ голоса которыхъ показались Барчукову веселыми. Офицеръ, проѣхавшій на гнѣдомъ конѣ… Трое ребятишекъ, дравшихся шибко изъ-за найденнаго клочка бумаги. Все сразу увидѣлъ и перечувствовалъ Барчуковъ. Все это радостное, счастливое, чудное, послѣ, всего того, что пережилъ онъ за нѣсколько дней тамъ, подъ землей, въ смрадѣ и тьмѣ.
— Ну, сведи своего въ судную, да ворочайся въ правленье! — сказалъ старшій стрѣлецъ товарищу, указывая глазами на разстригу… За этимъ, гляди, дольше простоимъ у подьяка.
— Я живо…
Стрѣльцы и острожные раздѣлились. Барчуковъ со старшимъ двинулся къ знакомому подъѣзду воеводскаго правленія.
Когда Барчуковъ вошелъ въ прихожую, гдѣ еще недавно ждалъ воеводу, чтобы подать свой выправленный якобы въ Москвѣ письменный видъ, — ему бросилась въ глаза знакомая фигура, сидѣвшая на ларѣ.
Онъ ахнулъ невольно.
Фигура поднялась и, добродушно ухмыляясь, подошла къ нему. Это была Настасья.
— Что Варвара Климовна? — воскликнулъ парень.
— Что… Ничего. Слава Богу. Убивается только шибко. А вотъ тебѣ… Отъ нея… На поминъ по ней…
И Настасья передала Барчукову красный шелковый платокъ, который хорошо зналъ молодецъ. Его всегда носила на шеѣ Варюша. Любимая вещь была прислана съ Настасьей, какъ доказательство, что она помнитъ… не забыла… мучается…
Барчуковъ понялъ этотъ восточный обычай, пробравшійся въ полу-татарку Астрахань и уцѣлѣвшій еще отъ ханскихъ временъ. Молодецъ взялъ платокъ, засунулъ за пазуху, и слезы показались на его глазахъ.
— Скажи… Скажи ей… началъ было молодой малый, но махнулъ рукой и выговорилъ:- да что говорить… Вотъ что вышло…
— Богъ милостивъ. Ты не кручинься… Сударушка указала тебя обнадежить. Скажи, говоритъ, ничего не пожалѣю для Степана… Хоть опять топиться побѣгу, и ужъ второй разъ не выудятъ изъ рѣчки.
Это утѣшенье плохо подѣйствовало на молодца и не ободрило его.
Между тѣмъ стрѣлецъ уже давно велѣлъ доложить подьяку объ острожномъ.
Вышелъ, наконецъ, какой-то худой и кривой калмыкъ и крикнулъ картаво:
— Котолый тутъ — Балсюковъ?
— Балсюкова нѣту, а вотъ Барчукова бери? — пошутилъ стрѣлецъ.
— Ну, сагай за мной, воловское сѣмя, — сказалъ важно калмыкъ и повелъ Барчукова чрезъ длинный корридоръ, гдѣ онъ никогда еще не бывалъ.
Въ концѣ этого темнаго и грязнаго корридора, который, однако, показался Барчукову послѣ ямы свѣтлѣе и чище бѣленаго полотна, — калмыкъ остановился и ткнулъ въ дверь пальцемъ.
— Плоходи… Здѣсь поддьякъ. Я плиду, когда позовесъ.
Барчуковъ вошелъ въ горницу, низенькую и маленькую, въ одно окно, со шкафами и скамьями по стѣнамъ. Посрединѣ стоялъ столъ, какъ у воеводы, а на немъ лежали книги и исписанныя тетради.
Поддьякъ Копыловъ сидѣлъ за этимъ столомъ, нагнувшись, уткнувъ носъ въ бумагу, и, сопя какъ кузнечный мѣхъ, вырисовывалъ старательно и медленно, поскрипывая перомъ, крупныя литеры.
— Степанъ… Ты?.. Барчуковъ?.. — строго выговорилъ Копыловъ, не подымая ни головы, ни глазъ на вошедшаго.
— Я…
— Гдѣ жилъ до заключенія?
— Только что вернулся было въ городъ изъ Москвы.
— Прежде-то гдѣ жилъ?
— У ватажника Ананьева.
— Варвару Климовну знаешь?..
Барчуковъ пробормоталъ что-то… Вопросъ этотъ былъ для него сомнительнымъ, ибо былъ, казалось ему, страннымъ голосомъ произнесенъ.
— Ну, то-то… гусь! — проворчалъ Копыловъ, какъ бы получивъ уже требуемый отвѣтъ. — То-то, крапива!
Поддьякъ заткнулъ перо за ухо, выпрямился и, глянувъ на стоящаго у дверей парня, выговорилъ ухмыляясь:
— Подойди… Ближе. Небось… Ближе.
Барчуковъ подвинулся.
— Въ ямѣ тѣсновато у васъ? А?
Барчуковъ развелъ руками. Что-жъ было на это сказать. Всякій астраханецъ знаетъ, что такое яма.
— Да. И темненько. Зги не видно, — продолжалъ поддьякъ. — Мѣсто совсѣмъ не спокойное и не утѣшное… Ну, говори, на волю хочешь?
Барчуковъ даже не понялъ вопроса.
