Он вынул из кармана письмо и начал медленно читать.
Услышав слово «несчастье», Маша вздрогнула, а когда Никита с расстановкой прочитал о похоронах Мотри, окаменела. Дослушала до конца, подошла к окну и молча сквозь омываемые дождем стекла смотрела на хмурый, серый двор.
Молчала и Олимпиада Михайловна. Она думала: может быть, теперь Маша оставит этого солдата.
Маша по-прежнему стояла у окна и не обращала внимания ни на мать, ни на Никиту. Так продолжалось минут десять. Никита почувствовал, что ему больше не следует оставаться у Мировольских, поднялся со стула, сделал два шага и остановился. Маша обернулась, но ничего ему не сказала, он увидел в ее глазах скорбь, взгляд был холодным. Он не мог понять душевного состояния Маши.
— Я пойду, — тихо сказал, теребя руками фуражку.
— Иди, — прошептала Маша. — Мы сочувствуем твоему горю… Жена твоя вела себя достойно. Я уверена, это она убила этого отвратительного Шледера, а потом себя… Так ведь? Хоть и не написано в письме, а я догадалась, что было именно так…
Она молча проводила его до порога, склонив голову, даже не глянула на него.
Опускаясь по ступенькам, Никита думал о том, как эту страшную новость восприняли мать и дочь Мировольские. Сразу отстранились от него. А может, ему и впрямь прекратить встречи с ними? Нет Аверьяна, и оборвалась нить, связывающая его с этой семьей. Зачем торить к ним дорожку? Однако… Однако же! Как он мог подумать об этом? И вспомнил сказанные Машей горячие слова: «Ты теперь мой муж!» Как же он может отказаться от нее? Это невозможно. Так поступают только подлецы! Что теперь думает о нем Маша?
Почему отвернулась, не взглянула, когда прощались? А может, не отвернулась? Может, ему так показалось? Всю дорогу до казармы терзался этой мыслью. А потом почему-то подумал о казни Каракозова. Как это так, лишить человека жизни. Он ведь не убил царя. Может, только хотел напугать? Хотел, чтобы царь обратил внимание на его храбрость и спросил, что он хочет. Ведь правды добивался человек. И надо же было, чтобы и его, Никитина, судьба каким-то краем коснулась судьбы храброго Каракозова. Коснулась по милости Аверьяна, товарища Каракозова.
Шел в казарму и все думал про Аверьяна. Неужели и ему укоротят век? Могла ведь какая-нибудь продажная душа брякнуть, что Аверьян встречался с Каракозовым, был с ним в одном кружке. Подумал и о том, что если бы злой рок не вытолкнул к тому месту подлого шапочника, то, может, Каракозов попал бы в цель. Может, и произошли бы какие-то изменения. Возможно, и над солдатами перестали бы издеваться. А то чуть что — не то сказал или не так глянул, — сразу в зубы. В гвардии офицеры не пускают в ход кулак, а в армии зуботычины на каждом шагу. Бьют солдата, как скотину какую-нибудь. Хорошо, что пять лет назад розги отменили. А раньше давали по двадцать пять и по пятьдесят. Так безжалостно секли, рассказывали старые солдаты, что некоторых несчастных после жестокой экзекуции тайком на погост вывозили.
Переживал Никита и за Каракозова, и за Аверьяна. Какие тяжкие муки испытывали эти люди!
Солдат Никита болел душой, а царедворцы, царские приспешники и все, кто возле трона царского толпится, радовались тому, что повесили человека, осмелившегося поднять руку на царя.
Никита не знал, что один из самых верных приближенных царя министр внутренних дел граф Валуев, жестоко преследовавший революционеров, равнодушно записал в своем дневнике, будто речь шла о ничтожном насекомом: «3 сентября. На даче. Сегодня в 7 часов утра на Смоленском поле состоялась казнь Каракозова».
Вот так, помахивая пером, один из палачей, сидя на даче, с ненавистью к свободолюбивым людям писал о том, что лишили жизни человека большой силы воли, дерзнувшего пойти против всесильного монарха.
Этот царский сатрап, дрожа за свои графские поместья, готов сделать все для того, чтобы сохранить царскую власть, ведь она дает власть и им — князьям, графам, баронам. В день неудачного выстрела Каракозова Валуев записывал: «4 апреля. Покушение на жизнь государя, по милости божьей тщетное… злодей стрелял в него почти в упор… предводительственные кн. Гагарины отправились в большую церковь Зимнего дворца для отслужения благодарственного молебна, а оттуда к государю, который между тем возвратился во дворец, заехав по пути в Казанский собор. Государь к нам вышел, благодарил за обнаруживаемые чувства и сказал: «Бог спас меня, доколе я ему буду нужен, он будет меня охранять…» Вся императорская семья отправилась в Казанский собор…»
Обо всем этом, естественно, не мог знать полтавский батрак Никита Гамай, на которого напялили гвардейский мундир. Таких, как он, было много миллионов, и они пахали землю, сеяли, делали машины, строили железные дороги, маршировали в солдатских шеренгах. А на их спинах очень удобно устроились захребетники. О нынешней жизни Никита знал кое-что, да и от Аверьяна услышал много поучительного. Аверьян говорил ему и о том, что в полках неспокойно. Не выдерживая тяжелого бремени военной службы, солдаты убегают куда глаза глядят, и их называют дезертирами. А убегают они, вспоминая рассказы отцов и дедов о пугачевской вольнице и об удалом Степане Разине. Возвратившись домой, солдаты приносят в села искры гнева, из которых разгорается пламя борьбы против угнетателей. Жестоко карают этих вольнодумцев, и розгами усмиряют, и в тюрьмах гноят, и в страшную Сибирь высылают, и вешают. На многое открыл глаза Никите мудрый Аверьян. Вот только жаль, что нет его рядом. Любознательный Никита много интересного узнал бы от него.
О чем бы ни думал Никита, но мысль о Маше, как острый нож в сердце, не давала ему покоя.
Маша! Она покорила его сердце. Вроде и нет в ней ничего особенного, исключительного. Девушка как девушка, а вот приворожила его. После долгих раздумий пришел к выводу, что больше не пойдет на Садовую улицу. Не пойдет — и конец! Никто его не заставит. Если бы Аверьян был рядом, с ним пошел бы. А один — нет! Да еще после того, как они так равнодушно встретили его и так сухо проводили. Нет, не пойдет! Солдат он или не солдат? Солдат гвардии! А гвардейцы крепкие как кремень, и слово у них твердое. «Не пойду!» — так приказал сам себе.
Прошла неделя, вторая. Никита не собирался идти в город. Это заметил Петрушенков и с подозрением спросил, почему Никита перестал ходить на прогулку.
Никита не знал, что ответить, и отделался отговоркой.
Петрушенков строго посмотрел на него, покачал головой, потом лукаво усмехнулся, проведя пальцем по усам:
— Хитрый ты, земляк Гамай!.. Ну что ж, это дело твое, а если надумаешь, может, и…
И, не окончив фразы, пошел в свою каморку. А Никита остался со своим печальными мыслями, точившими его, точно короед дерево. Прежде он не задумывался глубоко о смысле жизни, об окружающих его людях. Не привелось ему до призыва в армию хоронить близких людей. В селе, разумеется, умирали люди, но его это не трогало, он не знал их. А теперь, когда смерть унесла близкого человека, он был подавлен. Повесили Дмитрия Каракозова, еще совсем молодого человека, смелого и храброго. «Ему было всего двадцать шесть лет! Да он же мой ровесник! — думал Никита. — А я еще и не жил. Только начал кое-что понимать. Вот так и Каракозов! Едва, можно сказать, стал на ноги, не дожил до тридцати лет, а уже лишился жизни. Совсем недавно он еще жил, дышал, смотрел на небо, любовался солнцем. А сегодня в земле тлеет».
А Мотря! Ясноглазая, печальная Мотря! И ее нет. Как-то странно мир устроен! Для чего матери рожают детей, носят на руках, учат ходить по земле? Разве для того, чтобы кто-то вдруг отнял у них жизнь? Кто дал на это право?
Вспомнил Аверьяна. Зачем научил он его, Никиту, думать, рассуждать? Жил до сей поры спокойно, не забивая голову мыслями. А Аверьян смутил его душу, люди должны жить по-другому, лучше. Еще Аверьян говорил, что и офицеры есть другие, не такие, как их майор, который солдат за людей не считает, кичится своим происхождением, считает, что дворяне — это высшие над всеми существа, а все прочие — черная кость, ими должно помыкать. И никогда таким мужикам, как Никита, не дослужиться до офицерских званий, туда им дорога закрыта…
Аверьян рассказал, что четыре года назад в Житомире подполковник Красовский, узнав, что резервный батальон посылают на подавление крестьянского восстания, написал прокламацию и в ней призывал солдат не воевать с безоружными крестьянами, ведь среди них есть и родные. А когда Никита спросил, как отнеслось к подполковнику старшее начальство, Аверьян ответил: подполковника арестовали и судили. Наверно, расстреляли или повесили.
Много нового услышал уроженец Запорожанки о царской власти, но понял, что надо молчать и исправно нести солдатскую службу. Вспоминалась бабушкина присказка. «Молчи глуха — меньше греха», — поучала она, чтобы не лез впереди батька в пекло.
Фельдфебель Петрушенков был доволен земляком Никитой, он и в муштре проворный, и на словесности всегда четко отвечает, все схватывает на лету, все запоминает. А в карауле в Зимнем дворце особенно старательный, все любуются бравым солдатом, писаным красавцем.
