А. Марченко - Диктатор

— А у вас, Иосиф Виссарионович, память получше моей,— польстил ему Тимофей Евлампиевич.— Только вы не до конца цитируете. А как там дальше-то? «В нас все зыбкость и все чересполосица… Мы и жадны и нерадивы, способны и на прекрасное, на высокое — и на самое подлое, низменное, обладаем и дьявольской недоверчивостью — и можем быть опутаны нелепейшей грубейшей ложью, заведены в какую угодно трясину с невероятной легкостью…» Вот мы с головой и ухнем в эту самую трясину.

— Стремление бросаться в панику — не самое лучшее качество человека,— спокойно отметил Сталин.— Мы, товарищ Грач, как раз и пришли володеть, чтобы не ухнуть. И чтобы порядок был, и чтобы друг другу горло не перегрызали, и чтобы в оглобли ввести, и чтобы по целине борозда прошла, и чтобы трясину обойти.

— Дай-то Бог,— вздохнул Тимофей Евлампиевич.— Но вот что касается и подлого и высокого… Неистребимо оно в роду человеческом и вечно в нем жить будет.

— А как вы относитесь к Троцкому? — без всякой связи с тем, о чем сейчас говорилось, вдруг спросил Сталин.

— Троцкий — авантюрист. Даже маньяк,— не задумываясь, ответил Тимофей Евлампиевич.— Если раздуть пожар мировой революции, как он призывает,— вся планета сгорит в огне. И социализм у него — не социализм, а сплошная казарма.

За такую характеристику Троцкого Сталин мог простить Тимофею Евлампиевичу многое из того, что тот наговорил в пылу эмоций.

— Вы правильно оценили Троцкого,— одобрительно произнес Сталин.— А насчет Ленина что скажете?

— Совсем не то, что пишут в газетах. Он явил миру как раз в разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее. Он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек. Это Навуходоносор нашего времени[1].

Сталин пристально посмотрел на него:

— Если следовать законам логики, то я, ученик Ленина, являюсь одновременно и продолжателем дела Навуходоносора. Но уж если проводить параллели с историей Вавилона, то, уверяю вас, в противовес Вавилонскому столпотворению мы, большевики, намерены установить в бывшей Российской империи железный порядок. Мы не разорим, а построим новое могучее государство, державу, на которую все народы мира будут смотреть как на маяк.

— А как же с демократией? — встрепенулся Тимофей Евлампиевич.— Где же свобода мнений? Многопартийность? Где свобода печати? Или так вечно и будет у нас выходить одна «Правда», а остальные газеты будут ее простыми подголосками?

— Вы, товарищ Грач, склонны столкнуть нас в болото буржуазной демократии. Но не кажется ли вам, что все эти постулаты в руках эксплуататоров — не более чем фикция, фиговый листок, которым они прикрывают свою наготу?

И пока Тимофей Евлампиевич напряженно раздумывал, какие доводы противопоставить только что высказанному Сталиным, тот примиряющим тоном сказал, раскуривая трубку:

— Я думаю, товарищ Грач, что мы с вами уж слишком продолжительное время напоминаем собой некий бесплодный дискуссионный клуб. Так мы можем зайти очень далеко и, главное, не убедим друг друга.

Он затянулся ароматным дымком, пустив из трубки густую струю в сторону Тимофея Евлампиевича, и долго молчал. Потом еще глубже устроился в кресле, как бы весь утонул в нем, сделавшись почти неприметным, и заговорил будто сам с собой:

— Кто в истории имел такие возможности, какие имеет сейчас товарищ Сталин? Никто в мире не имел таких возможностей. Может, Александр Македонский? Юлий Цезарь? Петр Великий? Наполеон? Мифы, покрытые пеплом истории. Мы начинаем новую эру. Мы осуществим такой социальный эксперимент, от которого человечество придет в изумление. Народ наш прославит себя в веках.

Голос его, вначале вобравший в себя железные интонации, постепенно становился глуше, стал вибрировать, и последнюю фразу Тимофей Евлампиевич расслышал уже с трудом.

Сталин вновь помолчал, словно искал утерянную нить разговора, и так же неожиданно продолжил тоном мученика, решившего излить свою душу:

— Ответственность за Россию… Для этого нужно иметь могучие плечи. Для этого нужно быть Прометеем. А кто я? Не более чем рядовой человек, волею рока попавший на вершину власти. Совсем как Борис Годунов: «Приемлю власть великую со страхом и смиреньем. Сколь тяжела обязанность моя!»

— «Шестой уж год я царствую спокойно. Но счастья нет в моей душе»,— вдруг подхватил Тимофей Евлампиевич.

— «Ни власть, ни жизнь меня не веселят!» — продолжил Сталин, будто бы не слыша своего собеседника.

— Мы, пожалуй, сыграли бы с вами в театре,— усмехнулся Тимофей Евлампиевич и был поражен тем, с какой укоризной и обидой посмотрел на него Сталин в ответ на эту почти ироническую фразу.— Извините за неудачную шутку,— пробормотал он.

— Вот завидуют мне, называют диктатором,— продолжал Сталин, как бы не принимая его извинений или же не придавая им ровно никакого значения.— А чему, спрашивается, завидовать? Тому, что я лишен всего, что составляет счастье человека? Лишен истинной любви, потому что не можешь избавиться от вечно гнетущей тебя мысли: тебя любят, потому что ты на вершине власти, а не просто как человека, без которого невозможно жить. Лишен счастья быть хорошим мужем и отцом, потому что все время и все силы пожирает этот ненавистный зверь — власть. Лишен возможности запросто пройти по улицам Москвы, на рассвете полюбоваться восходом солнца, махнуть куда-нибудь в лес или в горы. Даже постоять в очереди за хлебом… Я — невольник, раб, каторжник. И самое страшное состоит в том, что я сам, добровольно обрек себя на эту каторгу. Я обязан слушать стоны людей, их смех, плач, их проклятья, учить их, вести за собой даже тогда, когда я сам не ведаю, куда надо идти. Все хотят, чтобы я был как солнце, как путеводная звезда. Им выгодно это, чтобы самим не думать, не мучиться, не страдать, а пользоваться готовыми плодами моих нечеловеческих усилий.

Он замолчал. Тимофей Евлампиевич оторопело смотрел на него, ничего не понимая. То, что он сейчас слышал, говорил, казалось, не Сталин, а какой-то другой, уставший до полного изнеможения человек, и самым удивительным было то, что он был еще способен на столь обнаженные откровения, которые наверняка скрывал даже от самого себя. Тимофея Евлампиевича потрясла эта внезапная исповедь, в которую хотелось верить — и невозможно было поверить.

— Чему завидовать? Тому, что вокруг кричат: «Слава товарищу Сталину!» А кто мне докажет, что это идет из людских сердец, а не просто из глоток? Зачем мне нужна эта лесть? Если бы я не был убежден, что это поднимает авторитет и величие государства, мне стоило бы пошевелить одним-единственным пальцем, чтобы заткнуть эти орущие глотки.— И, будто чувствуя, что собеседник не очень-то верит в его искренность, он громко спросил: — Скажите, если я сейчас много раз прокричу над вашим ухом: «Да здравствует товарищ Грач!» — вам это очень понравится? Но что я могу поделать, я и в этом самый ничтожный раб и каторжник. Не надо мне завидовать, уважаемый товарищ Грач! Путь Христа к Голгофе был легче, чем мой.

— А я и не завидую, Иосиф Виссарионович,— как можно искреннее заверил его Тимофей Евлампиевич.— Но вся трагедия в том, что вы не можете быть таким, как я, как другие… Вас сжигает огонь тщеславия, и, не став безграничным властелином, вы погибнете как личность. Но пересильте себя, поймите, что тот грандиозный эксперимент, который вы хотите осуществить, будет стоить России очень дорого. И как вы сможете соединить свою роль Прометея с профессией самого заправского душителя свободы? Ведь просто так, одними словами и уговорами Россию на сто восемьдесят градусов не повернешь, даже с места не сдвинешь. Понадобятся и кнут, и топор, и виселица. Вы не боитесь грядущих проклятий?

— Почему же грядущих? — удивленно переспросил Сталин.— Меня проклинают и сейчас. Даже те, кто поет хвалу товарищу Сталину.

Тимофей Евлампиевич с великим изумлением смотрел на его потускневшее и постаревшее лицо. Непроницаемо бесстрастное ранее, сейчас, когда он выговорился, освободившись от переполнивших его душу терзаний, оно стало почти безжизненным.

— Так какие же бесы, какой Антихрист влекут вас на диктаторский трон? — воскликнул Тимофей Евлампиевич, и в этом восклицании было столько участия, сострадания и даже горечи, что Сталин вдруг ожил, глаза его сверкнули темным огнем, он показался собеседнику таким же, каким был изображен на многочисленных портретах.

Сталин резко и легко, как будто он был еще совсем юным, встал на ноги и, бесшумно ступая по ковру, почти вплотную подошел к Тимофею Евлампиевичу. Тот тоже встал.

— Это — моя судьба, мой рок,— жестко и непререкаемо изрек Сталин, как бы завершая бесплодный разговор и давая понять, что больше не желает выслушивать никаких иных мнений.— А от судьбы, товарищ Грач, никуда не уйдешь.— Он слегка пожевал губами, будто раздумывая, говорить ему еще или не говорить, и все же решился: — И не надо меня жалеть, товарищ Грач. Я и сам никогда и никого не жалею. Во имя нашего великого дела.