Сельдь, господин правитель...выговорил Наплавков, задыхаясь от усталости и волнения...
Трещотки и сигнальный звон оказались лишними. Все население крепости уже бежало к берегу.
Короткими неводами, сетками, просто корзинами, сплетенными из светлой индейской травы, черпали сельдь в лодки. Тысячи серебристых тел трепетали в байдарах, нагруженных почти до самых бортов. Рыбы было так много, что упавшее ведро оставалось лежать на поверхности. Люди работали молча, не разгибая спин, забыв про усталость и истощение. Кричали птицы, стучали черпаки и весла, возбужденно лаяли псы.
Дым костров, разложенных на берегу женщинами, запахи варева, жареной рыбы протянулись над бухтой, будоражили изголодавшихся людей. Однако никто не бросал работы, промышленные и алеуты без конца наполняли байдары, сваливали рыбу прямо на гальку. Груды улова росли. Дети палками отпугивали птиц.
Лишь к полудню Баранов разрешил передышку. Сам он не присаживался ни на одну минуту. Вместе с десятком алеутов долбил выше у скал холодильные ямы, таскал жерди для нехитрой коптильни. Мерзлый грунт поддавался с трудом, островитяне не умели держать кирку. Правитель скинул кафтан и картуз, лысый, маленький, бил кайлом упорную глину, выворачивал камни.
Появление сельди как раз в тот момент, когда не оставалось никакой надежды, было словно знамением свыше. Рыба не каждый год заходила в проливы, а искать ее в море не хватало сил. Баранов будто помолодел, глаза его не казались угрюмыми, он снова двигался быстро и стремительно. Даже шутил, и повеселевшие звероловы раза два приметили на его лице улыбку.
После казни индейцев прошло много дней, а только сегодня о ней забыли. Расправа, учиненная правителем, оставила след даже у самых зачерствелых. Алеутский князек пытался сбежать, но его байдарку задержали караульные. Нанкоку пришлось расстаться со своей медалью. Несколько человек притворились больными. Баранов молчал...
Сегодня все изменилось.
Только полчаса отдыхали люди возле костров, а потом Баранов опять поднял их на работу. Опьяневшие от сытости, рыбаки с трудом продолжали нагружать лодки, свозить рыбу на берег. Не работал лишь один Гедеон. После пожара монах еще не совсем окреп. Он сидел на камне, вытянув вперед обмотанную бараньей шкурой пострадавшую правую ногу, перебирал пальцами цепочку креста, внимательно следил за копошившимися людьми, словно впервые их видел. Взгляд его был сосредоточен, неспокоен. На месте сгоревших усов пробивалась жесткая седая щетина. Серафима принесла ему несколько жареных рыб, Гедеон съел одну, про остальных забыл.
Когда первое возбуждение прошло, Баранов осмотрел лабаз. Предстояла новая забота сохранить улов. Бочек из-под рыбы, капусты и солонины было много, но соли оставался всего один мешок. Только для варки пищи. Правитель вернулся на берег, приказал углубить ямы, на трех самых больших байдарах направил Лещинского в Северный пролив за льдом. Там между островками можно еще встретить остатки плавучих ледяных полей.
Без леду не повертайся,сказал он озабоченно.Одначе людей и себя береги. Караульные сказываликолоши тоже за рыбой вышли. Возьми пищали... А то помощником придется Гедеона брать,добавил он, усмехаясь.
Лещинский обрадовался. Поручение пустяковое, но важно было, что правитель наконец обратился к нему и даже назвал помощником. В первый раз. Но он не показал своей радости. Степенно, с достоинством кивнул головой, вытер о кафтан жирные пальцы, сдул с груди приставшие кусочки от съеденной рыбы, вытер губы.
Лука! крикнул он вместо ответа и заторопился на берег.
Правитель вернулся к ямам, снова взялся за кирку. Нужно было сохранить всю рыбу, неизвестно, что предстояло впереди. Часть ям рыли помельчеалеуты любили селедку с гнильцой, а остальные Баранов распорядился копать глубиной в два человеческих роста. Со льдом, в мерзлом грунте улов сохранится до лета.
Потом направился к береговым скалам, где в углублении под навесом Наплавков кончал сооружать коптильню. Гарпунщик еще месяц назад предлагал Баранову построить ее, но правитель хмуро ответил:
Будет рыбапостроишь.
Большая пещера была унизана в несколько рядов тонкими жердями, рядом за выступом скалы сложили очаг. Широкогорлая дымовая труба выходила в пещеру, остальное свободное пространство заложили каменьями,
Баранов помогал женщинам вешать рыбу на жерди, покорно отступал, когда молчавший Наплавков, хромая, сердито подходил и поправлял проделанное. Затем снова ушел на берег.
Рыбу ловили два дня, все ямы были заполнены. Улов оказался настолько большим, что сельдь валялась по всему берегу, и даже птицы не набрасывались на нее с прежним неистовством.
Нажрались, стервы,хмыкнул Лука и, примяв бороденку, поравнялся с Барановым, осматривавшим укрытия ям...Што птицы, што люди... А чо, Александр Андреевич... забежал он вперед,скорбут свежанины не любит. До лета теперь продержимся?
Баранов ничего не ответил, продолжал палкой проверять моховую крышу. Всю жизнь он только и знал, что старался «продержаться». Промышленный сказал верное и злое слово. Рыба приостановила голод, но положение крепости оставалось тяжелым. Не было муки и соли, не было овощей, кончались огневые припасы. И никаких сведений о кораблях.
Однако правитель никому не сказал о своих заботах. Да и поделиться все равно не с кем. Павла нет... Согнувшись, он двинулся дальше, тщательно прощупывая рыхлый настил.
Вечером Баранов устроил пирушку.
В зале большого дома были поставлены столы. Серафима накрыла их ручниками; на главный стол, за которым должен сидеть правитель, выставила фарфоровую посуду подарок Лисянского. Две индейские женщины молодые жены промышленных помогали жарить и фаршировать кореньями крупную отборную рыбу, убирать комнату.
Индианки изумленно разглядывали невиданные предметы: книги, органчик, картины. Приметив голую мраморную нимфу в углу, они осторожно потрогали ее пальцами, потом, скинув с себя одежды, внимательно и с удивлением ощупали одна другую. Каменная женщина была совсем такая же, только светлая и очень маленькая.
Вы чо разделись, срамницы! прикрикнул на них Лука, втаскивая вязанку еловых сучьев.
На время праздника он получил разрешение Серафимы находиться в доме. Лука ножом подрезал бороду, надел плисовые штаны и гороховый, тонкого сукна сюртук. Одеяние было великовато, топорщилось на спине, воротник закрывал уши, но Путаница весьма гордился и важничал.
Торжество его продолжалось недолго. Все гости пришли в сюртуках, а один зверолов даже в зеленом фраке, напяленном поверх куртки из птичьего пуха. На складах компании не было соли и хлеба, зато вдосталь городской одежды. Промышленные брали ее в счет заработка, больше купить было нечего.
Неуклюжие, с загорелыми обросшими лицами, в непривычном стеснительном одеянии, гости расселись на стульях вдоль стен, молчали. Многие пришли сюда в первый раз, и золотые рамы картин, корешки книг, статуи подавляли их своим великолепием.
Только Лещинский чувствовал себя свободно. В черном коротком сюртуке, белой рубашке, гладко причесанный, он ходил от стола к камину, разглядывал книги, выровнял косо висевшую картину, смахнул пыль с клавишей фисгармонии. Поправил на плечах Серафимы, вздрогнувшей от его прикосновения, легкий платок. Изредка, словно о чем-то глубокомысленно задумывался, морщил желтый, круглый, как большое яблоко, блестевший лоб.
Из старой гвардии Баранова в крепости не осталось почти никого. Половина ушла с Кусковым, часть утонула на «Ростиславе», некоторые раскиданы по островам. Два китолова да седой одноухий зверобой вот и все, кто не расставался с Барановым целых двенадцать лет. Остальных правитель уже собрал на Уналашке, Кадьяке. Старики ив носили сюртуков. В меховых затасканных куртках, в шапках синели они возле камина. Зверобой держал между коленями свое ружье.
Не снимая шапок, они уселись и за стол. Правитель сам наливал им пунш, подкладывал рыбу. Сейчас он не казался таким угрюмым. Лысый, начисто выбритый, в темном простом кафтане, он был добродушным хозяином.
Когда ром наконец развязал языки и в зале потихоньку загалдели, Баранов встал, подошел к органчику, взял несколько тягучих низких аккордов. Сразу стало тихо. Большинство из сидевших в комнате никогда не слышало музыки. Промышленный в зеленом фраке расплескал пунш на колено соседа и даже не заметил этого. Повернувшись в сторону органчика, все изумленно слушали. Лишь старики сидели неподвижно. Потом вдруг одноухий зверобой, опираясь на ружье, закрыв глаза, высоко, как причитание, затянул песню.
Долго спустя много лет вспоминали промышленные тот вечер в доме правителя. Далекую Россию напоминала песня, молодые годы, поля и перелески, деревушки, имена которых забыты навсегда. Скитания...
Стоя на пороге, Серафима плотно сжимала побелевшие строгие губы, соленая слеза упала с ресниц. Притих даже Лещинский, все время пытавшийся сказать речь. Взгрустнул и Лука, хотя Серафима посадила его вместе с почетными и ром был еще не выпит... Гедеон на пирушку не явился. Он где-то бродил по лесу.
