За приязнь к ночному горшку Господь карает холодом к прекрасному полу и ответною ненавистью. Довольно совершить единственное убийство и ваши враги станут искать уже вашей смерти, ибо им теперь страшно! Укради хоть полушку и твои слуги поймут, что ты — вор и станут красть у тебя неправедно нажитое. Господь каждому воздает по делам за Грехи его. Именно тем, в чем он Грешен.
Наш дом и так самый богатый в Империи. Позарься мы на чьи-то гроши и в народе пойдет слава о том, что мы — воры. И наши слуги станут красть из нашего же кармана. А если мы станем их бить по рукам… Посеешь ветер пожнешь бурю.
Сегодня я смею ссылать в Сибирь на пять лет за пять рублей взятки именно потому, что все знают — в сем деле я чист перед Господом. Однажды Константин Павлович крикнул в запальчивости:
— Хорошо Бенкендорфам слыть дамскими-то угодниками! С таким-то лицом, да фигурой и статью от дур просто отбоя нет! А что делать, коль у тебя малый рост, кривые ноги, да бородавки по роже?! Какая из барышень клюнет на этакое?! Вот и приходится спать с рабами, да боевыми товарищами! Ибо только мужчины и могут понять, что за этими бородавками — боевой офицер!
Люди были шокированы сими словами и стали шептаться, что в сием есть толика здравого смысла, я ж отвечал:
— Когда ты был ребенком, у тебя не было бородавок, ибо недаром их прозвание — венерические. И малый рост с кривыми коленками — следствие венерических горестей твоего деда и батюшки. Если б они умели сдержать свою похоть, — ты б не родился таким вот уродцем!
Но даже если б ты был совершенным чудовищем, но нашел себе пассию, которая бы Любила тебя такого, как есть — ты стал бы красив. Крохотного Бонапарта сделала великаном Любовь Жозефины. Когда ж он отверг Любовь ради Империи, весь Мир опять узнал его коротышкой и — знатно выпорол. Ибо Господь есть — Любовь!
Но ты не хотел искать чьей-то Любви. Зачем, когда можно без страхов насиловать собственного раба?! Когда можно кого-то мучить ради возбуждения и удовольствий?! Когда можно хватать любого, или любую прямо на улице и совокупляться с ними любым способом?! Когда твои отец с дедом делали то же самое и ты своей внешностью отвечаешь — за их грехи!
Так чего ж ты равняешься с Бенкендорфами? Пойди спроси у любого из латышей, — когда мы с кем-нибудь жили содомским образом? Когда какая-нибудь из латышек плакала от похоти кого-то из моих предков? Когда мои деды и прадеды не признавали собственных чад, рожденных в крестьянской избе?! Один-единственный случай — мой дядя Кристофер, да и тот лишь потому, что в нем кровь Петра Первого, а русским сие простительно…
Лицо Царя Польского исказилось и он прошипел:
— Легко учить нас морали "горячему латышу"! А если у нас, не как в вашем сонном царстве, кровь бурлит, да играет?!
Люди ахнули, неодобрительно зашумели, а я еле слышно сказал:
— А это не Кровь. Бурлит, да играет дурная брага, истинное же вино, или пиво тихо зреет в крепкой, дубовой бочке за десятью стальными печатями. Чтоб когда придет срок — вскружить голову не одной милой даме…
Бражка же хороша для дворняжек и потаскушек. Иль ночного горшка… Форма же — отражение Содержания. Так смеет ли пенять бутыли дорогого стекла — горшок обыденной глины?!
Надеюсь, вы поняли мое отношение к воровству. Я не скрывал его и Ефрем знал о нем лучше других. Но после заключения мира в отряде осталась ровно тысяча человек, а жиденок не успел покрыть своих прежних долгов.
Тысяча ж состояла из "рижан" (евреев Рижского конно-егерского), "ливов" (из Лифляндского егерского), "эстов" из кайтселийта (эстляндской береговой охраны), финской "милиции", "мемельцев" из "Мертвой головы" и добровольцев московского ополчения.
Людей я выбирал "штучно" и со всех отрядов были сняты самые "сливки". Никто и не думал тогда, что впереди кошмарные "Сто дней", а нам предстояла кропотливая работа по выявлению всех военных преступников. Если в военные дни мы часто брали количеством, теперь на первое место вышло качество наших солдат.
Ефрем остался главным по интендантству, но жиды под ним уцелели лишь в "рижской" части отряда. У "лифляндцев", иль "мемельцев" их отродясь не было (евреи не живут ни в сельской Лифляндии, ни — прусском Мемеле), "эсты" же с "финнами" почитались "auxilia" и не имели своих интендантов. В Москве же немецкие евреи были вырезаны поляками, польские же запятнали себя сотрудничеством с оккупантами и поэтому в интендантах оказались выходцы с Охотного ряда.
Теперь Ефрему нужно было как-то уговорить бывших русских купчин закрыть глаза на его художества, но… Он не простил русским давней обиды и счел их "тупыми скотами" с коими не стоит "деньги делить". Москвичи ж тоже по-тихому грабили пленников и главному их интенданту — Кузьме Терехову не понравилось, что "какой-то там жид" сунул нос в их дела.
Он отказался участвовать в махинациях и Ефрем в запале сказал ему, что "у нас тут все схвачено" и "сам Бенкендорф в моей доле". (От Лукича ж требовалось закрыть глаза на всякие шутки — вроде закупок пуда чесноку в неделю на сто человек. Чеснок — вещь, конечно, полезная, но не в таких же количествах!)
Кузьма Лукич стал полковником только за то, что прогнал "моего друга", сказав:
— Я видал Христофорыча плачущим перед Иверской и не верю, что он с тобой в доле!
Тогда Ефрем пытался оболгать купца во время ревизии, но москвичи уже слышали сие дело и ко мне пришел Герцен. Мы вместе тайком просмотрели ведомости и не нашли никаких "шуток" у Лукича. Зато книги иных интендантов так и пестрели расходами на чеснок, перец и соль. Простую поваренную соль. В количестве тонны в год на один-единственный Рижский конно-егерский!!!
Когда я уезжал на Кавказ, матушка сказала мне на прощанье:
— При первой возможности избавься-ка от Ефрема!
Я растерялся и озадачился:
— Это мой друг! И если ты знаешь худое, где ты была раньше?
Матушка же ответила:
— Раньше ты жил в родимой стране, с родимым народом. Если и есть в тебе что дурное, это в твоей Крови, это — пороки всех твоих предков. Что латыши, что евреи, что немцы если и не простят, так хотя бы поймут — откуда что тянется.
Русские ж не таковы. В твоих жилах нет ни капли их крови и что б ты ни делал, чего бы ни предлагал, — для них ты был, будешь и останешься чужаком. Варягом. И не зная тебя, они станут судить о тебе по твоему окружению.
Будь с латышами, пей с ними, драй сапоги до зеркального блеска, задирай русских по поводу и без оного и ты в общем мнении станешь упрямцем, бабником, выпивохой, служакой-аккуратистом и драчуном. В сем качестве ты будешь героем, да объектом для подражания. Высоким, статным бароном без тени мысли и сомненья на ясной, породистой морде.
Сойдись с Ефремкой, играй с ним в шахматы, ходи нечесан, да небрит, читай умные книжки, да вникай в дела интендантства и ты сам не заметишь, как прославишься проклятым якобинцем, вором, либералом, да штатской сволочью. Любая дрянь сочтет за ущерб собственной Чести пройти, не плюнув на твой сапог. Ибо ты будешь мерзкий жид — хитрый, пронырливый, вороватый, да беспородный!
Я не хотел видеть Ефрема на дыбе и пуля в голову от царевых убийц стала для него лучшим исходом… Но меня мучит вопрос, — что с нами было бы, если бы я не оттолкнул его от себя? Стал бы я больше евреем? Научился ли б от меня Ефрем, что брать чужое — нехорошо? Не знаю. И это — мучит меня.
Что удивительно, — матушкин совет ничего не решал. Мы с Петером и Андрисом к той поре уже отошли от Ефрема.
Нас было восемь. Потом, как и положено, мы разделились. Я отправился странствовать ради Славы, престижа и Чести для нашей семьи. Озоль остался хранить дом, плодить маленьких Бенкендорфов (верней уже — Уллманисов) и подхватить родовой стяг, коль он выпадет из моей мертвой руки. Так положено у лифляндцев.
Так со мной осталось три друга — Петер, Андрис и Ефрем бен Леви. Ефрем был самым близким и преданным… Хотя бы потому, что я не забыл, как отдалились от меня латыши в дни Суда Церкви над моей Кровью. Такое не забывается и редко прощается.
Но когда матушка приказала бросить учение и идти на Войну, верные Петер и Андрис не возражали, а Ефрем… Он был в ужасе.
Нам пришлось оприходовать пять юных рабов на то, о чем я не буду докладывать. Латыши поняли, что без этого мы не сможем стать своими в казарме, — не надо быть лучше общества. Ефрем же вдруг заявил, что сие грех и его папаша раввин — не одобрит. Я спросил его, — значит ли это, что он не хочет служить и еврей отвечал:
— Зачем тебе это? Это ведь — не твоя страна! Они за глаза кличут тебя "жидом", зачем ты идешь воевать за этих ублюдков?!
Я долго думал над этим вопросом. Я не знал, как ответить. Я по сей день не знаю, что отвечать. Я родился в лютеранской Риге от отца — латыша и еврейки — матери. Вроде бы нет особых причин любить Россию и русских. За вычетом того, что я — Бенкендорф.
