Я долго думал над этим вопросом. Я не знал, как ответить. Я по сей день не знаю, что отвечать. Я родился в лютеранской Риге от отца — латыша и еврейки — матери. Вроде бы нет особых причин любить Россию и русских. За вычетом того, что я — Бенкендорф.
Пока русский престол не залит кровью Бенкендорфов, я не готов пойти против моих деда и прадеда. Каковы б не были русские оккупанты — сам Петр когда-то плакал с моим прадедом над телом прапрадеда моего и пока я жив, русский престол должен остаться колену Петра…
Не понял меня Ефрем. Не смог и не захотел понимать. А иной раз нужно смириться на меньшее зло, чтоб не было большего. Я спросил его в тысячный раз, — готов ли он стать офицером. В смысле — спать с "юной клюквой". Он отвечал, что его — отец проклянет за сие.
Как жандарм, могу доложить — людей чаще сводит не добрый поступок, но — общее преступление. Нам троим было плохо после того, что мы сделали. Пусть с рабами — нарочно разводимыми для сей цели. Есть вещи, кои не могут не претить здоровому мужику и нам было скверно… Но сей грех сблизил нас, у нас возник общий секрет. Стыдная тайна от всего общества. И мы стали едины.
Ефрем это понял лишь в пути на Кавказ. Нам не о чем было с ним разговаривать, — мы опасались, что он доложит сию мерзость нашим общим подружкам, а в Лифляндии сие — страшный грех. Даже если ты исполняешь чисто мужскую обязанность. И мы теперь не могли доверять наших тайн сему "инородцу.
Ефрем растерялся. Он и дальше мечтал быть моим другом и… Он переспал с одним из наших рабов и все было кончено. Если до того мы уважали его за то, что он хоть в чем-то был — лучше нас, теперь жиденок стал просто мерзок.
Мы избавились от него при первой возможности, а он… Он занял гору денег от моего имени и стал ждать. Если бы я не вернулся с Кавказа, Ефрем стал очень богат.
Я никогда не прощал тех, кто играл в бирже на мою голову, и по возвращении я встретил жида более чем прохладно. Он прекрасно понял мои намеки и тут же выплатил ссуды, взятые "под меня". Если бы он сам не просился исполнять "мою роль" в Тильзитской истории, я бы убил его прямо в Тильзите. Довольно было сказать ему побежать, наврав, что жандармы не станут стрелять…
Как раз в ту пору наши осведомители при дворце сообщили матушке, что Государь не в себе, — все время запирается с Кочубеем, о чем-то с ним долго беседует и пару раз в разговоре обмалвливался:
— Этот вопрос мы решим с Костиком Бенкендорфом. Он если не умней, так — покладистей братца.
Матушка весьма обеспокоилась сими намеками, пыталась связаться с Костькой, но тот в самой жесткой манере отказался от встречи, назвав сам себя "Наследником Бенкендорфов". Не надо и объяснять, как эти слова взбесили матушку. Ибо по законам Лифляндии она могла сколь угодно вычеркивать Константина из своих завещаний. У меня не было, и не могло быть сыновей, а по лифляндским обычаям дочери имеют права лишь на приданое. Как бы матушка ни делила меж мной и Костькой состояние Бенкендорфов — после моей смерти все должно отойти — его сыновьям. Иль детям латыша Озоля.
Осознав сие, матушка написала письмо, в коем не сомневалась, что Государь послал ко мне "визитеров" и у них с Константином все уговорено. Я никогда не сомневался в "чутье" моей матушки и стал ждать гостей. Почаще отъезжал "по делам", а за меня письма получал наивный Ефрем. И расписывался за них моим именем. Когда-то я дал ему сию привилегию и жиденок ей пользовался по поводу и без оного. В эти минуты по его лицу было видно, как он мнит себя "фоном-бароном"!
За день до смерти он принял из рук двух странных фельдъегерей конверт, адресованный в мои руки. Посетители удивились, — точно ли он — Бенкендорф и Ефрем, напустив на себя природную наглость, отругал их на чем свет стоит. Они сомневались, ибо Ефрем не сходился с моим описанием и миниатюрой, кою им вручил Государь, но когда он полез из траншеи, отдавая будто приказы, сомнения кончились…
Александр и Константин Павловичи — братья мои. Мы все — потомки барона фон Шеллинга. Они часто пытались убить меня, но я ни разу не шевельнул даже пальцем в их сторону. (И в конце концов, — сие принесло плоды. Общество пришло к мнению, что мне легче довериться, чем моим царственным кузенам — они готовы были убить своего родственника, а я нет. В итоге Империя перешла от "людей ненадежных" к "людям с Принципами".)
С Константином Бенкендорфом у меня общий предок — Карл Бенкендорф. Брат мой сколь угодно долго мог интриговать против меня, я знал о сием и слегка сему… противодействовал, но… Стоило нам прийти к Власти, я приказал ему принять Кавказскую армию.
Нет мелочей в делах Династических. Я оставлю мое мнение о своем братце глубоко при себе, но для публики… Неважно — какой у меня младший брат. Он — Бенкендорф и сего достаточно для того, чтобы он получил для себя крупнейшую армию. (А меж нами, девочками — и слабейшую в техническом оснащении. Приди моему братцу в голову — какие фантазии, мои егеря с кирасирами не дали б и шанса его плохо вооруженным казакам!)
Так я поступал в соответствии с моими же Принципами. А то, что все мои недруги уже отошли в мир иной… Так вышло.
Когда я вернулся с Войны, я первым делом отправился в Зимний. Государь тоже ждал этой встречи. Он встретил меня на лестнице. Именно там, где я его когда-то обидел!
Я поднимался наверх, а он стоял и смотрел на меня, как наверно Дон Гуан смотрел на подходящего Командора. И я впервые подумал, — "Боже, как он состарился!" И поймал вдруг себя на мысли, что думаю о человеке, пытавшемся убить меня — без злобы и ненависти. Но — как о старшем, больном и усталом брате, Любившем меня. Пусть с досадой и завистью, но все-таки — Любящем…
Когда мы поравнялись, кузен, уставившись взглядом в точку у подножия длинной лестницы, вдруг произнес:
— Ты не хочешь убить меня? Почему? Сделай Милость…
Я удивился такому началу. Я думал, что он станет все отрицать, иль наоборот — бросится мне на грудь, признавая свою ошибку. Но он был сух и спокоен. И в то же время — будто бы неживой. Я не знал, что ответить и тут… Будто какое-то просветление! Будто кто-то мне нашептал — что случилось. За что он пытался убить меня и почему с ним творится этакое…
И еще я вдруг понял, что мне должно делать. Я обнял брата моего и тихо сказал:
— Пойдем, нам нужно поговорить. По семейному делу. Как брат с братом. Без лишних ушей.
Государь вяло кивнул и я вывез его в Петергоф. Мы ехали в царской карете, а Петер с Андрисом ускакали вперед, чтоб все приготовить к приезду.
Царь за дорогу ни разу не посмотрел на меня и казалось, что все ему все равно. Если б я решился убить его в тот момент, он с радостью принял бы Смерть, как спасенье от всей его жуткой жизни.
Я вывел его прямо к фонтанам, которые включились ради него, и там, меж веселых, журчащих струй, где никто не мог нас услыхать, сказал ему так:
— Я знаю, почему ты хотел моей Смерти. Кочубей нашептал, что я стал опасен для тебя и твоей дочери. Он сказал тебе, что если ты сделаешь его фаворитом, он изменит имперский Закон и ты передашь трон юной Нарышкиной. Так?!
Кузен вздрогнул всем телом и будто опомнился. Взгляд его вновь стал острым и цепким, пусть и тяжелым — романовским. Он не ответил, но я увидал, что ему не все равно, что я сейчас предложу.
— Ты не хочешь, чтоб я стал царем. Потому, что мы — не кровные родственники. Ты не хочешь царем Nicola, потому что он — туп, а его отец того хлеще.
Хорошо. Давай женим Nicola на прусской Шарлотте. Тогда в ее первенце соединятся две Крови. Кровь дома твоего отца и дома твоей матери. А еще дома моего отца и дома моей матери.
У тебя нет жизнеспособных детей, у меня — сыновей. Раз ни у тебя, ни меня не будет Наследников, давай так, чтоб хоть наши дома нашли продолжение!
Государь вздрогнул всем телом, он провел рукой по лицу, будто отмахиваясь, а потом будто во сне прошептал:
— Кровь моего Отца и моей Матушки… Господи, да неужто это возможно?! И твоего Отца и твоей Матушки…
Но объясни… Почему? Почему ты сам не взял в жены Шарлотту? Я вынужден был бы напасть на тебя, но у тебя столько денег…
— Она — Наследница Пруссии. А я — еврей. Мы будем жить долго и счастливо, но когда-нибудь в дурной миг она назовет меня — "жид"! Это в крови у пруссаков. А я не прощу ее. Ни за что…
Поэтому я и сыскал милую женушку. Тихую, мягкую, не ревнивую, чтоб я хоть дома мог отдохнуть от всех наших мерзостей… Ты меня понимаешь?
Государь судорожно закивал головой и во взгляде его впервые затеплилось что-то доброе. Человеческое. Он с сочувствием прошептал:
— Ты тоже не мог жениться на той, на ком хочешь?
Я рассмеялся:
— Нету такой страны, где б дозволили брак меж родными сестрой с братом! А раз я не могу выбрать той, без кого мне Жизнь не мила, какова разница?!
Кузен жадно смотрел на меня, а пальцы его сжались так, будто цеплялся он за соломинку. Ту соломинку — меж Жизнью и Вечностью.
