Я послал на Кавказ, мои следователи провели первый допрос и узнали, что Константин (по его словам) посылок не посылал, но получалось, что сия посылка действительно ушла из штаба Кавказской армии. Из этого (вкупе с резким ухудшением чеченских дел) мои люди сделали вывод, что либо — мой брат врет, либо — глуп, что еще хуже.
Обе версии имели право на существование. Так уж сложилось, что он всегда завидовал мне. Матушка просто не терпела его и не оставила ни единого пфеннига. Кристофер же… Мы с ним не любили друг друга и Константин надеялся, что хотя бы отец хоть что-то оставит ему. Но в завещании Бенкендорфа (он умер в сентябре 1825 года) все его состояние шло только мне!
Кристофер не стал скрывать, что — не любит меня, но из всех друзей сына его — Nicola лишь у меня обнаружился талант умножать капиталы. Это Рок.
Точно такие же отношения связывали Железного Фрица и моего прадеда Эриха фон Шеллинга. Один умел повелевать и царствовать, другой создал своему королю науку, банки и абвер.
Вся Германия не забыла сию историю, запала она на душу и моему дяде. Костька же тут не вписывался…
Как только стала известна суть сего завещания, Константин озлобился на весь белый свет. Единственным из всей семьи он вякнул о каких-то там правах бездетного Константина на русский престол.
Когда я вернулся с телом царственного кузена, я напомнил Nicola, что Рубикон уже перейден, и я не Орфей — выводить Эвридик! Коль мы в дороге, лучше дойти до конца! И Николай ободрился.
Милорадович умер в день мятежа, Воинов — весной, бунтовщики частично повешены, частично — в Сибири, "константиновцы" — выведены из Сената и спрятались в Польше.
Но свято место пусто не бывает, сопротивление новой династии возглавил… Константин Бенкендорф. Не по своей воле. Скорее даже — не осознавая того, мой брат стал вождем всех недовольных. Будь в нем хоть капля здравого смысла, он мог бы нам здорово насолить, но ему всегда не хватало фантазии. Сидеть с кислой рожей и критиковать всех и вся, — это пожалуйста, но не более этого.
К той поре кончилась Вторая Персидская война и мы по взаимному уговору с графом Ермоловым пересадили того — на Москву, Кавказ же остался бесхозным. Туда-то и направили моего братца, — с глаз долой, подальше от его новых сторонников, и как можно дальше от Польши, чтоб два Константина не "перемигнулись". И вот такой казус.
Когда на Кавказе стало известно о том, что во взрыве погибла Варя Колесникова, а весь мой дом не получил и царапины, мои враги устрашились и выдали себя. Костька напился пьян, плакал и кричал адъютантам, — "вы подучили меня, а он заговоренный и сколько б ни пытаться, его ни пуля, ни сабля, ни яд не берут". Не знаю, кого он имел в виду. Надеюсь, — Шамиля.
В день смерти брат общался с дружками, опять перепил и у них вышла ссора. Говорят, Костька просил убежища в Царстве Польском, но поляки ему отказали. По пьянке они повздорили, адъютант выстрелил и ранил в руку навылет. Врачи двое суток боролись с кровотечением, но…
Сегодня брешут, что Петер, возглавлявший следствие, сказал врачам, будто Косте лучше умереть от шальной пули, чем в братней петле. Не знаю, что думать. Петер божится, что ни сном, ни духом, но он — жалостливый. Мог и сказать.
Из врагов моих оставался только лишь Царь Польский — Константин Павлович. Он возглавил Восстание в Польше и выказал себя недурным полководцем. По-крайней мере до тех пор, пока я не ввел в бой моих лютеран с их оптическими прицелами, нарезным оружием, да легкими пушками на английских рессорах — Империя ничего не могла с ним поделать. (Но технологическое превосходство моих лютеран сказалось сразу же и для поляков — трагически.)
Тем не менее, — чтоб не терять лишних людей, (а у меня в Прибалтике каждый солдат на счету) я приказал провести спецоперацию. Возглавил ее все тот же — генерал фон Розен, — глава моего "диверсионно-штурмового отряда особого назначения". (Фон Розен хорошо проявил себя сразу после моего ранения при Бородине. Вплоть до моего выздоровления он руководил всеми диверсионно-террористическими операциями Великой Войны и получил за них все свои ордена и медали.)
Царя Польского выкрали прямо из его Ставки, когда он "по нужде" отлучился от своих неизменных охранников. Ежели вам сие интересно, — люди мои сидели в выгребной яме, когда вождь мятежников принялся туда гадить. Они утащили его в пресловутую дырку, а из выгребной ямы был уже прорыт тайный ход. Охранники весьма изумились тому — куда мог деться их Государь, а пока они думали — ребята фон Розена были уже далеко.
Государь наш был в ярости, он метал громы и молнии на старшего брата, и не присутствуй я на их встрече — Константину не миновать дыбы, пытки и казни.
К счастию, я вовремя удержал Государя, сказав:
— Вам нужны мученики? Мало вам простого Восстания, вам нужен другой Бенкендорф, обезглавленный шведами?! Пфуй, это — глупость. Ежели вы хотите по-настоящему покарать Брата, освободите его тот же час. И — хорошенько обласкайте его. А дальше уж — на все Божья Воля!
Вы не поверите, — Константин дрался, плевался и прочее, когда мы объявили ему, что Государь пригласил его на обед по случаю Усмирения Польши.
Несчастный урод вырывался у нас и кричал:
— Убейте меня, переломайте руки и ноги, только не это! Подданные мои решат, что я — Предатель. Пожалейте мою воинскую Судьбу, я хорошо воевал за Россию, я был Начальником Русской Гвардии — убейте ж меня, но не заставляйте вынести сей позор!
Ему пришлось вколоть дозу морфия и на ужине "в Честь Примирения дома Романовых" Константин бессмысленно сидел, пускал слюни и выглядел совершеннейшим идиотом. Что, в общем-то, от него и — требовалось.
На другой день все газеты на не завоеванной нами еще части Польши вышли с аршинными заголовками: "И этот оказался — Романовым!" "Последний выверт клятого москаля!" и так далее.
Когда несчастный пришел в себя от наркотиков, я сидел у постели его. Кузен мой чуть усмехнулся и хрипло прокаркал:
— Ты, верно, хочешь предложить мне — то же, что и моему старшему братцу?! Дудки. Либо вам придется заколоть меня вашими снадобьями насмерть, либо… Я смогу все объяснить моей Польше.
Я щелкнул пальцами. За окном стояли десятки осужденных поляков, кои видели, как я наклоняюсь и по-братски целую моего кузена — Константина Павловича.
Константин пытался вскочить, но скрытые веревки держали его, а лица поляков исказились гримасой презренья и бешенства. Ставни захлопнулись, а я, еще раз поцеловав ненаглядного кузена, сказал ему:
— Нет. В отличие от твоего брата ты — такой же солдат, как и — я. Тебя я не могу замучить Отлученьем от Власти. Поэтому — вот мой тебе Братний Подарок.
Я бросил ему на постель заряженный пистолет. Константин вцепился в него, в глазах его блеснули злорадные огоньки и он прицелился в мою сторону. Я рассмеялся:
— Ты так и не стал хорошим политиком. Если я не выйду из твоей спальни, завтра же все поляки узнают, что ты Предал их страну ради того, чтоб в меня выстрелить. Они узнают, что ты поставил свою Личную Месть выше интересов их Польши. Ибо лютеране мои сделают за сей выстрел с ними этакое, что все преступления "Рижских Волчиц" будут — цветочки в сравнении с этими ягодками. И весь мир не осудит их за сие, ибо ты убьешь меня после моего Братнего Поцелуя!
Мало того, — Кровь моя падет на нашего Николя. Романов наконец убьет Бенкендорфа и люди мои получат столь долгожданный повод к Восстанию. Ты думаешь, — я ценю свою жизнь выше Свободы и Счастья для родимой Ливонии?! Пфуй…
Нажми ж на курок и — Будь Проклят, а я стану Мучеником…
Царь Польский уронил пистолет и бессильно заскрежетал своими зубами. Я же добавил, поднимаясь со стула:
— Я ни разу в жизни не убил никого из моих родственников. Вот и тебя… Ежели что, — ты, как и твой брат, умрешь от чего-нибудь… К примеру — холеры. Обещаю тебе похороны со всеми воинскими почестями, коих ты, несомненно, заслуживаешь.
С этими словами я вышел из спальни моего кузена. Выстрел раздался через десять минут.
Царь Польский умер, заразившись холерою.
Что я могу добавить в завершение моей повести? Однажды я слышал Глас Божий.
Было это в день казни декабрьских бунтовщиков. Я настаивал на высшей мере к упырю Пестелю, призывавшему изничтожить дворянство, как класс, ради неких высоких Идей. Вообразите себе, эта нелюдь была задержана задолго до Мятежа за то, что он своими руками убивал иных заговорщиков в чем-либо несогласных с его личным мнением! Это не идеология, это — клиника, а общество не может позволить себе содержать пауков, пожирающих своих же товарищей. Я не в восторге от их деятельности, но коль уж он убивал своих же — чего ждать нам, грешным?!
Я требовал казни убийце Каховскому, но в отношении остальных оставались вопросы.
Рылеев требовал "убить одиннадцать Романовых, ради жизни целой России". Его осудили, как соучастника и умышленника убийств, ибо именно он вложил пистолеты Якубовичу и Каховскому со словами:
