— Фуше — один из немногих, кто не побывал Мальмезоне в мае 1814 года, когда Наполеона отправили на Эльбу. Хотя, конечно, это еще ничего не доказывает. Некоторые исследователи утверждают, что Александр I был последним, с кем она прогуливалась по парку, — живая, энергичная, кипевшая праведным негодованием по поводу столь унизительного и жестокого решения участи великого сына Франции… Догадок тут может быть много, вряд ли подтвердится какая-нибудь одна. Если вообще подтвердится.
— Но Фуше — самая вероятная из них?
— Самая вероятная — это братья Наполеона. Весь его корсиканский клан, ненавидевший Жозефину. И именно поэтому такую версию надо отбросить сразу. Бонапартам было в ту пору не до Жозефины.
— Талейран?
— Едва ли. Ему она ничем не могла помешать. Он по-прежнему опасался одного Наполеона. А всем остальным стал мешать Александр I, уже диктовавший свою волю европейским монархам…
— Но отравили не его, а Жозефину.
— Мы не знаем, кого отравили, а кого только мечтали отравить. Мы лишь рассуждаем о том, кому и что было выгодно в тот момент. И кто кому больше мешал. Кстати, сам Фуше был неугоден всем в первую очередь. Цепь его предательств привела в конце концов на трон Людовика XVIII. И что? Пренебречь его услугой нельзя, вознаградить — невозможно. Плюс застарелая ненависть к нему Талейрана…
— Однако все они, включая самого Наполеона, остались живы. Умерла одна Жозефина. А вслед за этим — Валевская. Умирали женщины Бонапарта. Загадка?..
— Здесь-то как раз и нет загадки. Каждая из них могла поведать миру такую правду, которой он не в достоянии переварить. В том числе и о войне с Россией.
— Почему же Наполеон все-таки решился на поход к Россию? Ведь не ради Валевской…
— Интимный шантаж графини Валевской подвигнул его к идее сделать Польшу козырной картой в игре с Александром I, но ни один историк не назовет вам этот фактор решающим. Подошло время — и козырь был брошен на стол. При том, что ни Наполеон, ни Александр не намеревались восстанавливать Польское государство. Разница позиций зиждилась на циничном нюансе: Наполеон не хотел этого, но и принципе мог. Александр не мог, но повсюду заявлял, что хочет дать полякам Польшу, надеясь тем самым настроить их против Наполеона.
— Не хотели войны и не могли жить в мире…
— Да, это тот самый случай, когда ни ложь, ни правда, ни мир и ни война ничего изменить не могут, и на поверхности мирового свершения одновременно царят ожидаемое и непредвиденное. Силы ищут и требуют выхода в будущее, оглядываясь на прошлое. И тут любая иллюзия, любая интрига — любовная, это уж скорее всего — то есть, то, что не поддается прогнозу и счислению, становится направлением истории и судьбы: Мария Валевская поселяется со своим сыном на улице Шантерен в Париже!.. Сошлись знаковые символы, совпали время и место: здесь Наполеон когда-то начинал в доме Жозефины свой путь к славе и власти…
— Выходит, что не будь Валевской…
— Не знаю. Не берусь судить, как вышло бы. Скоро всего была бы другая Валевская. Историей движут не факты, а образы. И Наполеоном владел образ не черты поголовного и анонимного, как у Дантона или Робеспьера, а трагический стиль великой личности.
— Трагический — потому что утверждался великой кровью?
— Кто об этом сейчас вспоминает? В той же Франции. Кого теперь трогает, что Петр I рубил головы тысячам? Великий — и точка. И Наполеона боготворят. Народ любит трагедии… Не знаю, сумел ли я ответить на ваш вопрос.
— Во всяком случае мне уже не кажется странным что книга Тарле уводит в сторону от этих вопросов.
— Она не уводит. Тарле сам прошел мимо, потом что не видел и не мог их увидеть. Да и не историку отвечать на подобные вопросы, ибо это и не вопросы даже, а их призрачные тени.
— Кому же? Философу?..
— Только самой истории, которая заново расставит действующих лиц, распишет роли и будет коротать вечность новым интересом к старой драме.
— Но вы-то сумели найти ответ.
— Ну, что вы!.. Всего лишь популярно объяснил некоторые несущественные частности, — усмехнулся Днепров. И, погасив усмешку, суховато напомнил: — Я изучаю домарксовый период…
— Чтобы знать, от чего вздрогнут миллионы в послемарксовый?
Вечность расположилась на лице академика новым интересом к революционному энтузиазму собеседника.
— История не пишется заранее, милостивый государь! И вздрогнут — тогда и будем анализировать от чего… Однако ваш вопрос, мне кажется, выходит далеко за рамки обозначенной проблематики. Как вас прикажете понимать?
Берия посмотрел на него, как на милиционера с Арбата.
Секунды разгоряченно скакали из прошлого в будущее.
— Любой вопрос хорош сам по себе, если он хорош… Вы же не станете утверждать, что для вас смерть Жозефины де Богарне ограничивается анонимными интересами кучки последних визитеров Мальмезона…
— Не стану. Иначе вы, чего доброго, отмените свое приглашение на форель.
— Ну, это было бы уже слишком!.. — Берия засмеялся.
— Тогда позвольте и мне, в свою очередь, заметить. что вы лукавите, спрашивая о причинах ее смерти.
— Это почему?
— Потому, что знаете ответ.
Секунды замерли и потащились вспять.
— Да, знаю… — тихо ответил Берия.
Глава десятая
ТВЕРСКАЯ ПОЛУБОГИНЯ
Молчать тяжко, а говорить бедственно.
В России снова замышлялось убийство царя: «И сильный тамо упадает…».
Александр I оказался не сильным и не решительным. Надежды поэта обманули дух — «ангельская душ, смотрелась ленивой и лживой.
Жить петербургскому свету было не страшно, I скучно.
Свет удивлялся, откуда у императора столы желаний, а у императрицы столько слез.
Александр желал политических реформ и конституции, но… как-нибудь после. Он мечтал о военной славе, но изучал не стратегию Наполеона, а его позы. Он искал употребить ко благу народа законность, но злым параграфом стояла в глазах проклятая табакерка Зубова. Он проливал публичные, слезы о «страдающей Польше», но герцогство Варшавское обещал подарить прусской королеве.
Еще он мечтал о любви и мире для Европы и годами вынашивал идею Священного союза. Монархи, вступающие в этот союз, обязывались руководствоваться в управлении подданными, а также и во внешних сношениях не соображениями политических, экономических и национальных интересов, а токмо заповедями священного Евангелия.
Никогда еще Европа так не смеялась: сказано королю «не укради» — он и не крадет! Не лишенные солидарного юмора суверены Австрии, Пруссии и Франции скрепили этот акт своими подписями, ибо ни повредить, ни явить пользу кому бы то ни было Священный союз не мог. Он мог только растрогать. Что и случилось с Наполеоном на Эльбе. Правда, ссыльный император усмотрел в мистической инициативе русского царя возросшее влияние Нарышкиной и по инерции долго размышлял, почему столь безрезультатной оказалась некогда патронируемая им гастрольная миссия мадемуазель Жоржины в Петербурге.
Надо было знать Александра.
С мадемуазель Жоржиной все было в порядке, и миссию свою она исполняла с величайшим служебным рвением. Мадемуазель, как то и требовалось от нее, добросовестно одаряла страстью русского императора, однако досматривать сны он неизменно отправлялся к любезной Марии Антоновне Нарышкиной. Так было у него и с актрисой Филлис, и с мадам Шевалье, и со всеми прочими. По-другому не могло быть и с милой Жоржиной. От Нарышкиной он имел троих детей, в то время как от императрицы — только двоих. От кого-то, наверняка, были еще, но где туг упомнить!..
В письмах к бывшему воспитателю Лагарпу, к бывшим сподвижникам на стезе либерального прогресса — Строганову, Чарторыйскому, Сперанскому, Новосильцеву, иным идеалистам «негласного Комитета» — Александр не забывал усилиться глубокой любовью и сердечной преданностью к своей жене Елизавете Алексеевне. Не исключено, что это не было только расчетом на короткую память поколений, для которых все канет, все улетучится, а письма останутся. Очень может быть, что по-своему он любил супругу и по-своему был предан ей.
Тут все не так просто. Надо было Александра знать, к его пытались угадать.
Пустое дело. Он был никаким.
Вероятно, поэтому великая княгиня Екатерина Павловна, унаследовавшая крутой нрав от совместной с Александром великой бабки, безгранично его презирала.
Единственно, в чем не ошибся Александр в своей жизни и чего страшился вплоть до таганрогского конца неполных сорока восьми лет — была обреченная уверенность в трагическом исходе собственной судьбы. Так и вышло. Мистическое он чувствовал острее, тоньше реального. И по прошествии ста семидесяти с лишним лет Россия так и не знает, кто упокоен в усыпальнице Петропавловского собора — «самодержец Всея» или очень похожий на него фельдъегерь Масков.
