Но было что-то в рассказе Болеслава Ламберта, что не очень хорошо укладывалось в рамки сведений обо всем этом деле. Новый друг Тимофея утверждал, что его единственную, так же сводную, сестру взял в жены не король Олаф, а именно этот самый Свен Двубородый. Что ж, это могло быть, потому что обручение должно было состояться недавно, уже после отъезда Аарона из Англии. Аарон это принял к сердцу и очень встревожился: он хорошо пом-пил короля Олафа, красивого, веселого, дышащего нежными чувствами, когда он говорил о своей избраннице. Аарон просто болел за него: как это страшно видеть женой заклятого врага женщину, которую ты любишь.
Они шли втроем к церкви святой Сабины. Сейчас Авентин очаровывал уже не уши, а глаза Аарона. Из монастырей высыпал на главную улицу монашеский муравейник. Ошеломляла тишина, с которой двигались эти толпы. Строгая тишина обетного молчания. Аарон с особым вниманием рассматривал темнолицых, длинноволосых, чернобородых и черноглазых греков. Впервые он видел столько греков! Так вот как выглядит этот таинственный народ, о котором столько чудес рассказывают в монастырских школах Англии, а еще больше шепотом передают в пустынных обителях Ирландии! Как же преобразила этот народ благодать крещения: Аарону трудно было представить себе, чтобы так выглядели Язон, Ахиллес и Улисс, и уж в особенности Александр, которого он глазами своей души видел всегда похожим на короля Олафа.
И все же это были они, греки, несравненные мастера в любом из искусств, создатели чудеснейших мозаик, строители прекраснейших храмов, бесценных драгоценностей в сокровищнице Оттона, богатейшее приданое Феофано, ее трудолюбивая житница, самые спелые плоды константинопольских и неаполитанских садов, где за долгие века посредством высокого искусства из любой божьей искры выводили буйный, роскошный куст изумительного мастерства.
Быстро падали сумерки. Стройные четырехгранные церковные башни быстро сменяли дневной наряд на ночной: багрянец на чернь. Аарона привлек к себе тихий, мягкий шелест где-то неподалеку бьющей воды; ласку для уха он хотел дополнить лаской для кожи, охладить прохладной струей руки, спекшиеся губы и лоб. И он быстро направился к напевному голосу фонтана и вдруг содрогнулся: из серых сумерек на него смотрело мертвыми глазами трупно-бледное, круглое, плоское лицо сраженного разве что мечом неземных сил великана… Огромные, побелелые до синевы губы пузырились потоками пены…
— Да не пугайся ты, это простой фонтан, — засмеялся стоящий за ним Тимофей, — а вот как спустимся с Авентина, я покажу тебе, братец, такое чудо! В церкви Марии ни Космедин, тоже на паперти, есть лик, и если кто вложит ому между губами палец и соврет, то простись, милый, с пальцем…
Только что Аарон отпрянул от страшного фонтана, как увидел новое диво. Вечерняя тьма где-то в вышине отсекала таинственный, необычайный, кровавый свет, острым сводом вырывающийся из темноты. Прошло долгое время, прежде чем он успокоился и понял, что это никакое не видение, а всего лишь очень высокое окно. Он весь сжался: вдруг показалось, что там, за этим окном, должно происходить что-то таинственное, страшное, кровавое…
— Это и есть церковь святой Сабины, — буркнул Болеслав Ламберт.
— Войдем, — шепнул Аарон. Его настойчиво влекло туда, там должно было что-то твориться… он был уверен, что в церкви что-то происходит…
Но стража их не впустила. И они смотрели издалека, перегнувшись через окружающую церковь ограду. Двери были широко распахнуты. Ни одна ступень не возносила их над уровнем улицы и отделенного от нее оградой двора. Где-то в глубине, может быть, в апсиде или в алтаре, а может, и на хорах, творились эти угадываемые Аароном таинственно-страшные дела. Сейчас же в дверях виднелся лишь лес колонн, вырываемых из объятий мрака только струящимся от алтаря красноватым светом. Все колонны, казалось, были погружены в какое-то заколдованное озеро, до того отчетливо отражались они в блестящих плитах пола, не отделенного никакими ступенями от двора. Аарон вдруг подумал, что именно так должен выглядеть волшебный замок, где посланный Артуром Оуэн рассчитывал найти рыцаря, стерегущего фонтан…
И вдруг между церковью и тремя юношами вторглись длинной вереницей светлячки, тоже какие-то волшебные, потому что вместо того, чтобы лететь, они висели недвижно, как бы замерев на порядочной для них высоте…
— Это восходящая луна серебрит острия копий, — усмехнулся Тимофей. — А вон факелы несут, — добавил он. — И вдруг воскликнул: — Идите за мной… быстрее… смотрите, Экгардт… там, где факел несут… скорей…
Но стража все так же не пускала их за ограду. Тимофей громко воскликнул:
— Маркграф Экгардт…
Тот повернул огненную от света факела голову и, не разглядев лица, довольно резко спросил, кто его зовет и зачем… Но как только он услышал брошенные из темноты имена Болеслава Ламберта и Тимофея, у него сразу же изменился голос.
— Впустить, впустить, как же, ведь это самые близкие, самые доверенные лица его святейшества папы, — произнес он любезным и благожелательным голосом. — Непременно пропустить за ограду… подождите во дворе, я сейчас…
И исчез во мраке. Стража расступилась.
— Идем в церковь, — шепнул Аарон зазывно и настойчиво.
Друзья послушались. Быстро, осторожно проскользнули и забились в самое темное место за колоннами.
И вдруг Аарон услышал шепот Тимофея… Шепот, который, несмотря на невероятное старание приглушить его, напоминал необычайный, раздирающий, пронзительный, страшный крик:
— Глянь, Феодора Стефания!..
Аарон почувствовал, как у него затряслись и подогнулись колени.
Он выглянул из-за колонны, впившись ошеломленным и вместе с тем жадным взглядом в пять человеческих лиц, возносящихся над окружающей хоры баллюстрадой. Красноватый свет шести-семи светильников, прикрепленных к баллюстраде, бросал на эти лица яркий и необычный свет.
Он сразу узнал Герберта. Тот сидел к ним в профиль, как обычно одетый строго в темное. Спиной к Аарону, правее Герберта, сидел, а вернее, стоял на коленях кто-то незнакомый, с черепом совершенно голым и от этого почти страшным. Когда он покачивал черепом, виднелась шея, такая тонкая и такая старчески высохшая, что даже удивительно было, как голова могла еще держаться на ней. При каждом движении можно было разглядеть и бороду, совершенно белую и непомерно длинную.
Подле левого, заднего ограждения стоял, поставив одну ногу на скамью, скрестив руки на груди, еще молодой, высокий рыцарь в серебристой кольчуге, с красиво уложенными, очень светлыми кудрями. В глубине, на каком-то специальном возвышении, сидели две фигуры, как показалось Аарону, женские. Сидели удивительно странно: щека одной касалась обутой в тканный золотом башмак другой. Длинные, светлые волосы сидящей выше, ничем не прикрытые, красивыми волнами спадали на худые плечи, с которых стекало удивительно узорное одеяние, очень широкое, скрывающее в своих складках плечи, руки, сгибы локтей и колен — резко отделяющееся у щиколоток широкой красной каймой от зеленого обтягивающего чепца, который охватывал прижавшееся к башмаку лицо.
Аарон покосился на колонну, за которой стоял Тимофей. Трясущаяся рука друга указывала на женщину, сидящую ниже. Аарон впился в нее взглядом. Так вот она, Елена и Аталанта его недавних снов! Нечаянная, быть может, возмутительница ночного покоя обрученной с наукой души! Жива, нашлась… О, чудо из чудес!.. Что же она здесь делает?
Она не показалась ему красивой в этом тугом чепце, уменьшившем все лицо, главным образом лоб, удлинившем нос, скрывшем уши и подбородок. Зато его восхитило лицо сидящей выше, восхитили красиво вырезанные, узкие губы, благородная линия носа и горящие черные глаза, великолепно оттененные дугами почти сросшихся, густых, удивительно темных бровей. Поразительное сочетание темных глаз и бровей со светлыми волосами усиливало впечатление удивительного очарования, подчеркнутого мягкостью и яркостью столь богатого и необычного одеяния.
Когда взор Аарона несколько насытился и напомнил о своих правах оттесненный доселе слух, первой его добычей была совершенно неожиданная свежесть голоса, исходящего из молочно-белой, огромной бороды:
— Моя мольба простирается к йогам вас обоих. Именем предвечной мудрости, именем распятой любви заклинаю вас, опомнитесь! Как можно говорить о каре там, где еще не было произнесено: виновен!
— Уже сказано было: виновен!
И вновь колени подогнулись под Аароном. Он жадно впивался глазами поочередно в каждое из пяти лиц. Свет лампад, однако, был довольно слаб, и трудно было уловить движение губ. Кто же это сказал только что: "Уже сказано было: виновен"?.. Чей же это голос? Аарон где-то раньше слышал этот голос… наверняка слышал… неужели ослышался? О святой Патрик, о святой Беда, чей же это голос?
