Проехав по виадуку над железной дорогой, водитель повернул на Участковую.
Номура уже окончательно был уверен, интуиция подводила его редко, что в ведомстве Асакусы что-то случилось важное, но что? И что он будет докладывать в Токио? Тут одним опиумом не обойдёшься…
«Дора!»
Номура подскочил на сиденье и судорожно застучал пальцами по плечу водителя:
– В Фуцзядянь! На Шестнадцатую! К Доре!
«Она успокоит!» – закончил он про себя.
После ухода Номуры Асакуса некоторое время пребывал в задумчивости. Он то выходил из-за стола, то снова садился, брал и ставил на место стакан с остывшим чаем. «Надо поговорить с Юшковым», – наконец решил он.
С этой мыслью полковник поднялся, вышел из кабинета и стал спускаться в подвал.
По крутой лестнице, очень неудобной для его раненой ноги, Асакуса спустился в тускло освещенный коридор. Внизу у самой двери стояла тумбочка с телефонным аппаратом и стол, за которым сидел дежурный офицер. Увидев полковника, тот вскочил и вытянулся.
– Как тут у вас? – на ходу спросил Асакуса.
– Всё нормально, господин полковник, только из пятнадцатой – отдал богу душу.
Асакуса остановился. Он вспомнил, что в пятнадцатой камере сидел китайский студент, на которого донесли, что он то ли покупал детали для радиоприёмника, то ли продавал их.
– Ну отдал и отдал! А если Богу, то его счастье! – сказал полковник, а сам подумал: «В конце концов, это дело жандармерии. Да и какая душа у китайца и какому Богу он её отдал? Ох уж эти русские, всё бы им Бог!»
– Кто с ним работал последний?
– Переводчик Ляо!
– Хм! – хмыкнул полковник и подумал: «Переводчик! По переводу с одного света на другой!» – И что же?
– Не могу знать, господин полковник, только кричал уж больно громко этот китаец и всё горлом клокотал. Видать, захлёбывался…
– А чайник Ляо приносил большой?
– Большой. Я такого даже и не видал. Из дому, что ли, приволок! Извините!
Дежурный по внутренней тюрьме, бывший штабс-капитан, уже почти старик, перекрестился, опустил голову и стал переминаться с ноги на ногу.
– Что, жалко вам этого, из пятнадцатой?
– Никак нет, господин полковник! Ведь гадина коммунистическая! Как же жалеть?
Асакуса посмотрел на него внимательно:
– Это вам Ляо сказал?
– Никак нет, господин полковник, господин Ляо ничего не говорил! – Дежурный уже стоял навытяжку.
– Так с чего вы взяли, что «коммунистическая»?
Дежурный глотнул воздуха:
– Так они все, китайцы…
Асакусе вдруг стало неинтересно.
– Ладно… – промолвил он. – Как остальные?
– Тихие, господин полковник, словно голуби…
Асакуса снова глянул на дежурного:
– А как «голубь» из особой?
– Храпит! Вот уж неделю храпит. К нему не ходят, так он сутки напролёт храпит, а то всё стонал.
– Отсыпается. Давно у него последний раз был врач?
Дежурный суетливо стал листать журнал.
– Третьего дня, господин полковник!
– Ну что ж! Ну что ж! – Асакуса рукой в тонкой белой перчатке сам перевернул несколько страниц журнала и неожиданно для самого себя спросил: – Давно у нас?
Вопрос поставил дежурного в тупик, он стоял с открытым ртом и непроизвольно шевелил пальцами.
– До миссии где служили? – уточнил Асакуса.
– В меркуловской, во Владивостоке.
– Это когда же?
– В двадцать первом. – Дежурный явно не понимал, чего от него хотят.
Асакуса вдруг понял, что зря затеял этот разговор, но положение не позволяло просто так, взять и закончить его.
– А там не храпели?
– Никак нет! Стонать стонали, а храпеть – никак нет!
– И что, прямо до сегодняшнего дня служили в меркуловской? – Асакуса почему-то начал раздражаться.
Дежурный почуял тон начальника и встревожился.
– Никак нет, господин полковник! – Он снова вытянулся. – В меркуловской я до двадцать второго, до октября, пока красные не взялися!.. – Он стал заикаться. – А в двадцать третьем сюда подался, в Маньчжурию, то есть год ещё с партизанами ходил… Ну с этими, будь они неладны… с контрабандистами…
– Что же так? Почему вдруг контрабандисты – «будь они неладны»?
– Звери, господин полковник! Чисто звери!
– И это вы говорите после меркуловской?
Дежурный ухмыльнулся:
– В меркуловской – понятно! Контрразведка – она и есть контрразведка. С красными гадами, как ещё?
«Чего я к нему привязался? – подумал Асакуса, не зная, как закончить разговор. – А впрочем, интересно! По говору он если не крестьянин, то простой мещанин, что ему красные плохого сделали?»
– …А эти, – продолжал дежурный, – ни малого ни старого не жалели, всё говорили – «шоб свидетелей не было»… А всё ведь наши, православные!
Асакуса присел на табурет: «Где он до штабс-капитана дослужился?»
Дежурный будто услышал его немой вопрос:
– Из казаков я, забайкальских… Зыков моя фамилия. Иван Зыков. – И он на секунду опёрся одним кулаком об стол. – Виноват, господин полковник, ранение имею… Партизаны, краснюки голимые, деда, отца, братьев… всех. Я ведь после даже и могил их не сыскал… баб только не тронули. Я уж, как Колчака расстреляли и Семёнов к вам подался, совсем было замириться хотел! А тут!.. – Он тяжело передохнул. – Ну и на восток. Посля Волочаевского побоища раненого привезли в Никольск-Уссурий-ский. Там отошёл малость, а рядом офицер долечивался, из разведки, ну и отрекомендовал кому следует. Там уж из подъесаулов в штабс-капитаны и переодели.
– И как… в контрразведке?
Дежурный молчал.
Асакуса стал нетерпеливо подёргивать носком сапога.
– Как – в контрразведке?
– Как, господин полковник! Известно как! Локти к затылку! А кровь, она всякая – красная, хучь русская, хучь китайская, хучь…
«…японская!» – мысленно договорил за него Асакуса.
– А здесь как? Помогаете? Красных и здесь… немало!
Глаза русского стали злыми и холодными.
– Никак нет, господин полковник! Я уж лучше, если будет дозволено, тут, у тумбочки послужу.
В наступившем молчании послышалось, как где-то в дальней камере пискнула крыса, Асакуса вздрогнул и побелел скулами. Его интерес к биографии дежурного исчез.
– Включите полный свет в коридоре и вызовите моего адъютанта. Я – в «особой».
Он встал и вытащил из кармана собственный ключ от «особой» камеры.
– Будет исполнено! – бодро откликнулся дежурный, понимая, что непонятный ему разговор окончен, и вдруг закричал: – Господин полковник, а сабельку-то! С сабелькой в камеру-т никак нельзя, для вашей же безопасности!
Асакуса раздражённо отрезал:
– Это не «сабелька», подъесаул! Выполняйте… – Он не договорил, подхватил рукою катану и захромал к дальней камере, за его спиной дежурный схватил трубку и стал крутить телефонный диск.
«Сабелька! Русскэ, дурака-дэс!»
Дойдя до дальней камеры, он вставил ключ в замок тяжёлой, обитой дополнительными для звукоизоляции толстыми деревянными досками двери, ключ провернулся, не лязгнув, и дверь тихо отворилась.
«Смазали», – отметил он про себя.
В камере было темно, полковник свободной рукой нащупал на внешней стороне косяка выключатель и повернул его; камера залилась ярким светом.
– Принесите табуретку! – крикнул он дежурному.
В углу обитой по полу и стенам матерчатыми матами с низким сводчатым потолком камеры лежал раздетый догола человек. Он лежал на боку, свернувшись калачиком, с сизым, наголо обритым черепом и такими же скулами и подбородком. Асакуса сел на появившийся табурет и глотнул воздуха. Тошнота забила горло.
– Дежурный!
За спиной зашевелилось.
– Где адъютант? Мигом!
Голый человек на матах лежал и не шевелился, только было видно, как мерно дышит его впалый бок.
Асакуса, не вставая с места, дотянулся и толкнул его в плечо концом ножен; человек не пошевелился, Асакуса толкнул его сильнее. Человек вздрогнул, открыл глаза и, не поднимая головы, попытался разглядеть причину беспокойства, потом сжался ещё сильнее и, делая движения всем телом, стал отползать в угол камеры.
– Вставайте, Эдгар Семёнович!
Человек долго из-под опущенных бровей, закрываясь ладонью от яркой лампы, разглядывал гостя; через несколько минут он его узнал; медленно, опираясь то на одну руку, то на другую и двигая коленями, с трудом встал и прикрылся ладонями.
Перед Асакусой, слегка покачиваясь, стоял высокий, худой, измождённый человек, назвавшийся после перехода границы начальником Управления НКВД Дальневосточного края.
