Что-то дрогнуло в сердце Екатерины. Что-то ласково коснулось души. Чувства еще смутные, неразгаданные, глухо шевельнулись в сердце… Но рядом с подпоручиком Потемкиным стоял генерал-адъютант Орлов. Ведая о великой потемкинской любви, оставался вполне беззаботен – в последнее время очень уж нежна была к нему, ближайшему своему другу, Екатерина. Григорий Григорьевич знал, что он неотразим…
* * *
Потемкина произвели в поручики. Время шло. Но не было ни испытаний, ни счастья. Была обыденная, рутинная служба, ничего не дававшая ни уму, ни сердцу. Но он уже начал постигать великую науку смиряться и ждать. Ревностно изучал строевую службу, манежную езду. Был казначеем полка. Надзирал за шитьем мундиров. Пытливый ум жаждал хоть какой-то работы, поэтому даже мундиры становились пищей для размышления. Зачем, рассуждал Потемкин, в военной форме столько излишнего, неудобного. А если бы переделать? Но его мнением на сей счет никто не интересовался.
С Екатериной сложилась спокойная теплая дружба. Потемкин был частным гостем эрмитажных собраний, куда царица приглашала самых близких друзей. О любви не было и речи. Гриша как будто бы успокоился. Он не разлюбил, но привык к своей любви, как давно свыкся и с одноглазием, уже почти его не замечая.
Шло время…
И вот – война. Потемкина она застала в придворном звании камергера. Он был освобожден от воинских обязанностей, но заныла душа, запросилась в сражения. Хоть и страшно было… Не на прогулку же собрался. Григорий Орлов вызвался снабдить его рекомендательными письмами к командующему 1-й армией князю Голицыну. Дело оставалось за решением государыни.
Императрица позволила. Он и не знал, что, борясь с собой, позволила. Не хотела она его терять. Гриша долго колебался, попрощаться ли? Мужская гордость противилась. «Зачем ей это? А я – перетерплю…» Но не смог!
…Он склонился над ее рукой, со стыдом почувствовав, как одинокая слеза скатилась с ресниц по щеке. Екатерина, слава Богу, ничего не заметила. Грустно глядя на молодого человека, она говорила обычные в этих случаях слова напутствия, мысленно браня себя за то, что нужные, единственно верные слова не находятся.
Потемкин поднял голову.
– Матушка! Об одном молю… как о последней милости. Дозвольте писать вам… прямехонько вам. Единая для меня отрада будет.
Екатерина разрешила. Усталость была в ее душе – холодно, знобит, словно надышал студеный февральский ветер… А может быть, это обыкновенная лихорадка? Глядя в отчаянно-решительное лицо Потемкина, слушая его речь, полную любви, Екатерина думала почти с тоской: «Зачем все это?.. Господи, зачем?»…
* * *
На заседании государственного совета выступил Григорий Орлов:
– Нынешняя война являет собой прекрасный случай для осуществления давней мечты российской – выхода нашего флота в Черное море. Но покамест море Черное нам недоступно, предлагаю послать эскадру в Архипелаг, дабы из вод Средиземных, с тыла, дать жару Мустафе.
Екатерина слушала с удовольствием, хотя и знала, чья голова родила эту идею. Она уже решила дать Алексею Орлову секретную аудиенцию. Пока что Григория поддержала, хотя и слышались возражения – флот, мол, слаб и не готов.
– Ничто не мешает нам его усилить, – возразила Екатерина, и противоречащие голоса смолкли…
Алексея Орлова императрица приняла наедине, постаравшись, чтоб почти никто не знал об этой встрече. Поставила перед Алеханом блюдо с отборными фруктами, сама налила ликера.
Орлов молчал, ожидая, пока заговорит Екатерина. А она и не спешила, казалась спокойной и веселой, словно и не было военных проблем. Полюбовалась красивым цветом густого напитка сквозь драгоценное стекло, пригубила и только тогда промолвила:
– Спасибо тебе, Алексей Григорьевич, что хорошо подготовил брата к заседанию совета.
– Мы, матушка, это втроем обсуждали, – отозвался Алехан, – я, Григорий да брат наш Феденька.
– Ну, не скромничай. Я-то знаю, что в деле сем ты голова. О чем думаешь?
– Все о том же, государыня. Пребывание наше с эскадрой в Архипелаге может и греков против турок поднять, и нам позволит задать Мустафе трепку. Ведь с тыла-то, да еще из собственного моря они от нас ударов не ожидают.
– Препятствий, стало быть, не видишь? – усмехнулась Екатерина.
– А кто, матушка, все осторожничает да сам препятствия выискивает, тому и Господь не подает. По-моему, помолиться да за дело приниматься. Верное дело!
Екатерина налила ему еще ликера.
– Ну что ж, – сказала, – затея славная. Радуйся, Алексей, – осуществление сего подвига тебе поручаю. На тебя и ответственность ляжет. Сил уйдет немерено и средств. Ну, ты, верю, справишься. В командование эскадрой тебя определяю.
– А ведь я моря и не нюхал, – улыбнулся Алехан.
– Ну, вот и понюхаешь, привычка – дело наживное. Не бойся, опытные флотоводцы с тобой будут. Европа над нами станет поначалу издеваться, сие несомненно, думают, что мы с Балтики ни шагу. А мы им дадим звону! Так что не подкачай.
– Все сделаю, что смогу, государыня, сил не пожалею!
– А ведь я, Алексей Григорьевич, пригласила тебя, дабы справиться о драгоценном твоем здоровье, – беззаботно проворковала она. – Каково себя чувствуешь?
Алексей удивился, но понимал: если спрашивает, то не случайно. Сам он едва оправился от болезни, заставившей с месяц проваляться в постели. Несмотря на богатырское сложение и силу, здоровье его и впрямь оставляло желать лучшего.
– Да слаб еще, матушка. Ну, да война – болеть не время.
– Вот как? А по мне, так самое время полечиться… За границей.
Они глянули в глаза друг другу. Поняли друг друга без дальнейших слов. И вдруг расхохотались, как малые ребята. Орлов был в восторге.
– Ну, матушка, зададим, как говорить изволишь, звону осмалинам! Жарко им станет. Покажем всему свету белому, что есть Россия!
– Так и будет! Надеюсь на Бога и на тебя, Алексей Григорьевич. Счастлива я, таковых орлов имея…
* * *
«Полечиться» Алексею Екатерина советовала в Италии. Для секретной подготовки предприятия в Средиземном море, для оказания тайной помощи грекам и славянам, порабощенным мусульманами, и впрямь требовалось от Алексея если не «бычье» здоровье, то железная крепость нервов. Но Екатерина знала, кого избрать в резиденты. За Орловым увязался и брат Феденька, по-молодому жаждущий послужить Отечеству.
Проводив братьев, с которыми ему, может быть, и не предстояло уже свидеться, – на войне как на войне! – Гриша Орлов заскучал. В один прекрасный день государыня обнаружила его в пустой комнате Зимнего прижавшимся лбом к оконному стеклу.
– Что ты, голубчик?
– Катерина Алексеевна, отпусти меня на войну, – глухо прошептал Григорий.
– Вот как? – Екатерина нежно коснулась его плеча. – Бросить меня захотел… совсем одну?
– Нет! Но мало здесь от меня толку. Мне бы вновь на поля сражений… пользу бы мог Отечеству принесть… А здесь… прости меня, матушка!
– Не стоит говорить об этом.
– Не стоит…
– Что уныл ходишь… орел?
– Сил нет. Тошно все… Пойду я, государыня. Не обессудь.
Екатерина удержала вздох. Проводила его строгим взглядом. Куда пошел? Опыты с электричеством производить? Или пить горькую? В последнее время он стал тайком от всех частенько выпивать…
Трещина становилась все шире. С каждым месяцем, с каждым днем… Екатерина все еще любила, но с каким-то непонятным для нее самой томлением, с мукой душевной – и тут же с тайной отрадой читала и перечитывала письма кавалериста Потемкина, одно за другим прилетающие в стольный град с полей сражений.
Среди посланий строгих, официально-почтительных вдруг являлись иные, полные вдохновенных излияний души. Вдали от императрицы Потемкин, почуявший запах смерти, охотно предавал бумаге то, о чем давно молчал при личных встречах.
«Душа моя скорбит невыносимо! Ужасов военных не страшусь, но никогда еще как ныне под Богом не был. Посему дерзновение имею писать. Слов нет изобразить силу чувств души моей! Ни минуты не бываю покоен. Слышу: виват Катерина, и сердце уж с вами. Ангела в вас вижу, душу родную, сердце великое. Простите, что писать так осмеливаюсь. Помолитесь обо мне, государыня! Ежели смерть подойдет, последний вздох – Богу и вам…»
Екатерина читала и бросала в огонь. В ответ ему – ни строчки. Ах, если бы за последнее время Орлов хоть единый бы раз сказал ей такие же слова…
* * *
…Потемкин поначалу готов был стонать от непонимания: зачем люди выдумали войну? Ему мало было просто воевать, как всем, ему надо было все для себя уяснить и вникнуть: для чего? Честь России? Да. Защита ее от коршунов? Здесь, на Днестре, он стоит за Москву и Петербург, за родное свое, бедное Чижово. Что же еще? Правая брань благословлена Богом. Но не Бог ведь придумал войну!
Первое ошеломление боем. От книг, молитв, стихов и клавесина… От шитья мундиров, муштры, от собраний эрмитажных, где царила владычица души и всея России… Куда кинула его добрая воля? Можно было сойти с ума! До боя, впрочем, были омерзительные баталии совсем иного порядка. Его страшно оскорбили, собираясь всю войну продержать при штабе. Начальство пожимало плечами, а что, мол, с тобой делать? Камергер и… поручик. По «Табелю о рангах» вроде генерал-майор, коль камергер. Только какой из него, пороха не нюхавшего, к шутам, генерал!
