Затаив дыхание, Аким глядел на канатоходку, на стройные её ноги, перебирающие канат.
Глеб, подняв несколько камешков, обстреливал медведя. Его абсолютно не волновали ещё женские ноги. Разозлив косолапого и его нетрезвого хозяина, отошёл от греха подальше и, подумав о чём–то своём, очень важном, уговорил отца купить ему глиняную копилку в образе рыжей кошечки с синим бантиком. Отвернувшись, высыпал всю мелочь из кармана в прорезь между кошачьих ушей.
Тут же, будто случайно, с господами столкнулся староста и, беспрестанно кланяясь и поздравляя со святым праздником, приглашал к себе, отведать, что Бог послал.
«Хоть и не по чину, конечно, но его рыжие предки верно служили моим… Следует поощрить беднягу!»
Ирина Аркадьевна наотрез отказалась, сославшись на мигрень, и Ефим повёз её домой. А Максим Акимович с сыновьями решил навестить верного своего слугу, заодно и проверить приходно–расходные книги, а то что–то мало, зараза, денег стал высылать.
В доме, по всему видно, готовились к приёму гостей. Стол был заставлен закусками.
«А неплохо крестьяне живут, — оглядел Максим Акимович жареные тушки курицы, утки и гуся, бутылки «Смирновской» водки, приправленную лучком селёдку, колбасу и сыр. — Так, так, — потёр он руки, — будет что рассказать Сипягину».
— А где «сама–то?» — услышал женский шёпот через открытую дверь.
— Не смогла. Какой–то Мигрень её ждёт.
— С ума сошла. Мужа не стыдится.., — вошла в залу супруга старосты, раскладывая на столе маленькие полотенца для рук.
Акима с Глебом совершенно не интересовали взрослые разговоры, и через полчаса они убежали на улицу, столкнувшись там с двумя рыжими сыновьями старосты.
— О–о–о! Васятка, станцуй вприсядку, — узнал моряка с потонувшей шхуны Глеб.
— Кадет! На палочку одет! — не остался в долгу «морской волк».
Глеб на секунду опешил от наглости, и тут же бросился на обидчика.
Рыжий нахал не растерялся и, обхватив барчука, вместе с ним покатился по земле.
Аким насилу разнял драчунов.
— Ну, ну.., ты ещё от меня получишь, — сжимал кулаки Глеб.
Рыжий молча сверкал на него глазами.
Аким отряхивал брата и с уважением поглядывал на Васятку.
Ещё через полчаса на крыльце показался отец:
— Мост через овраг почините, — чуть заплетающимся языком выговаривал он старосте. — И с этой стороны крестьянская земля и с другой.
— Да-а, ваше превосходительство. Мы со всей превеликой радостью… Да чернавских мужиков не уговоришь никак, чертей косматых, — усаживал барина в возок староста, сам устраиваясь на облучке.
— В Рубановке почти три сотни домов, сами не осилите, что ли?
Сыновья уже сидели в коляске и Глеб исподтишка, чтоб не видел отец, грозил кулаком рыжему пацану.
Вечером, на двух колясках прикатил губернаторский кортеж.
— Максим Акимович, поздравляю вас с двумя праздниками! — обнял и трижды поцеловал Рубанова губернатор. — Позвольте облобызать вашу ручку, мадам, — пошёл к Ирине Аркадьевне.
Максим Акимович в это время с удовольствием касался губами душистой руки губернаторши.
— Борис Сергеевич, отчего не назовёте второй праздник? — глядя в чуть выпуклые бесцветные глаза гостя, поинтересовался Рубанов.
— Как! Разве вы не читаете газет? — одышливо произнёс тот, поглаживая свой необъятных размеров живот. — А вот вам и телеграмма, — щёлкнул пальцами в сторону приехавшего с ним худого чиновника в парадном вицмундире, — из канцелярии министерства двора, — сморщил полное лицо, глядя, как тот роется в кожаной папке. — Пожалуйте! — протянул наконец бланк с царскими вензелями. — Вторая дочь родилась у царской четы… Вот. Дата. 29.05.1897 г.
— Какая радость! А мы в этот день из Питера выехали, — воскликнул Максим Акимович, думая про себя, как переживает сейчас император. Ведь он так надеялся на рождение сына.
«Вот это общество! — взяла под руку губернаторшу Ирина Аркадьевна. — А то стану я с мужиком Троицу отмечать».
Словно пчёлы на мёд прилетели другие гости.
Первым прибыл предводитель уездного дворянства с супругой. Почти следом за ним чернавский барин с женой. Последним, когда все уже сидели за столом и выпили по первой за рождение великой княжны, появился ильинский помещик.
Детей за стол не сажали, и они занимались, кто во что горазд.
Глеб то раскачивался, то вертелся вокруг оси на верёвочных качелях, приделанных вчера мужиками к толстенной берёзовой ветке. Аким, прежде тоже покачавшись, отправился в людскую, потолковать за жизнь с няней.
Народу туда набилось — страсть. Здесь так же пили за Троицу и один из работников ловко бренчал на балалайке.
Кто–то его услышал из вышедших освежиться господ, и музыканта на некоторое время забрали наверх, в гостиную,
За этот час тишины, угощаясь чаем с пастилой, Аким узнал от няни, что на Троицу, после обедни, начинается веселье сельской молодёжи. Так же услышал о многих сельских традициях.
— Вот ведь какие дела, — вытерла нянька глаза, вспомнив перееданья старины глубокой.
Когда вернулся от господ пьяненький балалаечник, Аким ушёл в яблоневый сад, протянувшийся по склону горы вдоль берега Волги и, раскачиваясь в гамаке, провалялся до самого темна, мечтая о голубоглазой красавице, глядя в небо, слушая соловьёв и звуки рояля из дома.
В конце месяца ездили встречать на станцию в уездный городок, Рубанова–младшего с семьёй.
— Какой ты бледненький, брат, — обнимал Георгия Максим.
— Зато ты словно эфиоп загорел, — чмокнул руку Ирины Аркадьевны, с раздражением замечая, как Максим в обе щёки целует смеющуюся его жену.
«Слишком беспардонным стал в деревне. Весь этикет забыл. Нет на него мадам Светозарской или как там её…
— С уверенностью нахожу, что Ромашовка краше Рубановки, применил одну из профессорский штучек, дабы отвлечь брата.
— Чего-о? Да Рубановка лучше Петербурга, — возмутился Максим, но по задумке брата, отвлёкся от щёчек его жены.
Двенадцатилетняя Лиза чопорно протянула старшему кузену руку для поцелуя.
«Вот ещё!» — подумал тот, по примеру отца расцеловав её в щёки.
Следом налетел младший кузен, сбив с сестры соломенную шляпку.
«Деревня, что про него скажешь», — сделала она вывод.
Ирина Аркадьевна в это время тискала одетого в матроску семилетнеего Арсения и маленького Максима.
— Во, как подрос, — погладил по голове малыша Максим Акимович.
— Ну как столица? — сидя за столом на балконе, задал банальный вопрос старший брат.
— Страсть как пушки палили, когда девчонка родилась, — по–деревенски зачастил Георгий, мелко при этом крестясь.
Отсмеявшись, обсудили царскую невезуху.
— Вот у меня — двое сыновей, — похвалился Рубанов–старший.
— Тихо, тихо, — остановил его профессор, — понял, что ты хочешь сказать, но его величество сам пусть трудится, — оглянулся, нет ли поблизости детей.
— Как вам не стыдно, господа, — покраснела Любовь Владимировна, — один — генерал, другой — профессор.., и к тому же взрослые люди.
— Вот именно, что генерал, — развеселился чуть опьяневший Георгий Акимович, — кость, она и есть — кость! — постучал себя по лбу.
— А ежели на дуэль вызову? — обиделся старший брат. — Я, между прочим, академию кончил… Вот ответь, господин профессор, какова глубина устья Волги?
-???
— Молчишь? А Сены? Скажи, сколько пристаней от Рубановки до Астрахани?
— Может ещё сказать, сколько колец в носу папуаса из племени Ханги—Манги? — перебил Максима брат. — Зачем мне всё это нужно знать? Это вам, душечкам военным, особенно академикам, свойственно кичиться своей эрудицией… Как же. Зная, сколько колец в ноздрях, вы путём математических подсчётов определите, сколько в стране добывают металла, а ещё маленько покумекав, определите и число копей в армии Ханги—Манги и на какое расстояние их можно запулить.
— Зато вы, господа профессора, точно знаете, с какой ноги встал с постели Гоголь на третий день после написания «Мёртвых душ», и в каком кармане носил носовой платок Белинский.
— Мы служим народу, а вы — престолу! — отодвинул от себя тарелку Георгий.
— Ага! Как Петрашевский,[7] который ляпнул: «Не находя ничего достойного своей привязанности — ни из женщин, ни из мужчин, я обрёк себя на служение человечеству!»
— Да разве плохо служить человечеству?
— Господа, господа, перестаньте! Вы же не на студенческом диспуте, — попыталась разнять их Ирина Аркадьевна, но мужчины не слушали её.
— Оглянись, какая вокруг тебя красота, — обвёл рукой луга, далёкий лес и небо Максим. — Есть прекрасная проза. Великая поэзия… Вот и следует думать не о страждущем человечестве, а об умном, гармоничном, духовно развитом человеке, который поднимается ввысь, к Богу, а не опускается вниз, к земле, как Толстой. Благодаря таким вот опростившимся эстетам, мир катится в пропасть хамства и невежества, вместо того, чтобы взлететь к высотам культуры и красоты… А цветущая культура возможна лишь в сильном, могущественном государстве… Вот с того и идёт трагедия России, что русские дворяне с одинаковой гордостью носят ордена и кандалы…
