— Скажите, Сухинов, вам не кажется, что все наши действия с самого начала были обречены на неудачу?
— Кажется, — охотно отозвался поручик. — Но не с начала, а с середины.
— Как это? С какой середины?
— С той самой, когда мы начали кружиться на месте, как укушенный за хвост кобель.
Муравьев недовольно поморщился.
— О, старая песня. Брать с ходу Киев, потом Москву — наивные рассуждения. У Бестужева особый дар убеждения. Признаю, я и сам под его влиянием готов был поверить в утопию. Что уж спрашивать с ваших друзей Кузьмина, Щепиллы или моего брата Ипполита? Но вы-то, вы-то, опытный в военном деле человек, вы участвовали в баталиях, как вы могли поддаться пустым фантазиям? Не понимаю!
Сухинов смотрел прищурясь, весело.
— Я не так умен и образован, как вы, Сергей Иванович, я верю только в то, что совершилось.
— Оттого у вас и сейчас, когда все так плохо складывается, прекрасное расположение духа?
— Я редко бываю в прекрасном расположении духа. Сейчас особенно.
— По вашему виду этого не заметишь. — Муравьев сказал это с завистью, необидно. Весь он был какой-то огрузневший, с затуманенным взором. Сухинов, грешным делом, подумал: не пьян ли? Да нет, какое там пьян. Сухинов за эти дни почти не расставался с Муравьевым, ходил за ним по пятам как привязанный. А если случалось отлучаться, стремился вернуться как можно скорее. Он был не властен над собой. Его к Муравьеву точно приклеило. Так он мальчиком ходил за отцом и сломя голову с радостью выполнял любые поручения. В его утомленной, воинственной душе таилась глубокая потребность в привязанности к кому-то, кто был бы лучше его и умнее, и чище. И кто никогда бы не позволил себе смеяться над нежной человеческой незащищенностью. Даже чрезвычайные обстоятельства, в которых свела их судьба, не помешали Сухинову разглядеть, что Муравьев именно тот человек, который ему необходим, тот человек, который спасает. Конечно, Сухинов не умел открываться нараспашку, тем более что Муравьев явно подозревал в нем какую-то противодействующую силу. Муравьев словно опасался его влияния на офицеров-славян и на солдат, ревновал их к нему и с охотой поддерживал и всячески укреплял легенду о беспощадности и неумолимости Сухинова. Какая слепота! Единственно, о чем помышлял Сухинов, это быть полезным Муравьеву, а значит, и всему их движению. Он и старался, как мог, из шкуры лез. Он спал за трое суток часов пять — не больше.
Горькая улыбка бледным пятном проступила на его лице — он вспомнил морозное утро, кровь на снегу, вопли истязаемых солдат и падающего без сознания Муравьева. Господи, какое детское сердце бьется в этом властном, гордом человеке, если оно разрывается от сочувствия к чужой боли. И как он страдает сейчас, одинокий, задавленный сомнениями и неуверенностью. Чем ему поможешь?
Если бы Муравьев был женщиной, Сухинов пал бы на колени и признался ему в любви. Если бы к окну подошел убийца, он бы заслонил его от пули. Сухинов сказал доброжелательно:
— Надо бы посты проверить, Сергей Иванович. Я, когда возвращался, видел, какие-то людишки без дела шныряют. Я пойду, а вы прилягте, подремлите. Утро вечера мудренее.
— Какой там вечер. Через два часа выступаем. И знаете, куда пойдем?
— На Москву? — пошутил Сухинов.
— Почти угадали, поручик. Повернем на Житомир. По дороге в Паволочи стоит артиллерийская рота Пыхачева. Она ведь к нам присоединится, а? — Горький вопрос Муравьева упал тяжело, как камень.
— Присоединится, — уверенно подтвердил Сухинов. — Ей и деваться больше некуда. Непременно за нами увяжется.
Последняя ночь свободы, тревожная ночь. Кузьмин, Соловьев, Щепилло — на постах, не спят. Ипполит и Матвей в темноте, укрывшись тулупами, неспешно беседуют о смысле жизни. Говорит больше Ипполит. Матвей слушает, не перебивает, он счастлив тем, что судьба послала ему утешение — встречу с любимым братом. Ипполит произносит вечные слова, их до него много раз говорили и еще будут не раз говорить. Такие слова, которые не дают покоя человеку, как только он становится разумен.
Не спит и Миша Бестужев, издерганный, обиженный, несчастный. Ему хочется каждую минуту бежать к Муравьеву, старшему своему другу, родному человеку, но он сдерживает себя, не поддается слабости. Он понимает, Муравьеву надо побыть одному, не случайно он отправил от себя Ипполита и Матвея. Еще два часа назад и Бестужеву хотелось остаться одному, отдохнуть, поразмыслить о настоящем и будущем, написать письма. Но оказалось, что оставаться наедине с собой, со своими мыслями и предчувствиями, еще тяжелее, чем быть на людях. Какую-то немощь он в себе ощущал, какую-то липкую, похожую на простуду, слабость. Что бы он ни вспомнил, о чем бы ни возмечтал — все было суетно, мелко. Почему-то снова и снова возвращался к разговору с Сухиновым и начинал смотреть на себя его глазами. «Кем же я кажусь Сухинову, да и не только ему? — спрашивал он себя. — Неужели пустопорожним говоруном, да еще, пожалуй, обманщиком?» Ему представлялось теперь, в звенящей ночной тиши, что все его действия истолковывались товарищами, скорее всего, неверно, двусмысленно, с ним соглашались, чтобы побыстрее от него отвязаться, его привечали, лишь бы пореже мельтешил перед глазами; а на самом деле для многих он был эдаким восторженным юнцом, рвущимся к личной славе и власти. Разве не обмолвился как-то Пестель со своей холодной, пронзительной усмешкой, что Бестужев всем хорош, но, к сожалению, не обладает способностью к государственному мышлению. Разве эту убийственную характеристику не разделяет в глубине души и Сергей Муравьев? Конечно, разделяет. Иначе зачем бы он сейчас оставил его маяться в одиночестве? Понятно, у Сергея Ивановича свои заботы, на его плечи легла вся тяжесть восстания, он в ответе за все, ему нужно предусмотреть и взвесить каждую мелочь, но если он не просто любит его, Михаила, если видит в нем не просто близкого по духу человека, а еще и достойного соратника, то именно в самый тяжелый час он должен потянуться к нему за помощью, разделить с ним мучительную ношу. Если же этого не произошло, если Сергей Иванович предпочел замкнуться и принимать решения на свой страх и риск, то кто же тогда для него Бестужев? Значит, их дружба, их полное душевное слияние, которое не часто встретишь и у братьев по крови, — не более чем одна из тех иллюзий, которыми он тешил себя всю жизнь и забавлялся ими, как ребенок погремушкой.
Стылые, больные мысли выталкивают Бестужева из достели, и он, зябко переступая босыми ногами, подходит к окну. Он понимает, что его состояние, чернота, давившая мозг, — следствие обыкновенной физической усталости; выспится — и мир опять предстанет ясным и восхитительным, он понимает это, но никак не может успокоиться, стоит, вдавившись в стекло лбом, дрожа от холода и ничего не видя из-за застилающего глаза влажного тумана.
Смутная, беспросветная, волчья ночь. Сухинов обошел посты, поговорил с солдатами. Отвечали ему невесело, неохотно, как бы сквозь зубы. Часовым мерещились какие-то всадники, будто бы подскакивающие совсем близко и выкрикивающие угрозы. Один молоденький солдатик клялся, что слышал, как кто-то его окликал по имени тоненьким детским голоском.
— Ей-бо, ваше благородие, такой тонюсенький плачик, зовет меня, пропал ты, Микита, родненький, совсем пропал, — и так скорбно воет!
— Не пропадешь, — успокоил его Сухинов. — И никто не пропадет, пока вместе держимся. Это поодиночке с каждым легко справиться… Ты женат?
— Не успел жениться, ваше благородие.
— Не горюй, солдат! Сроки службы сократим. Да и служить полегче будет. Сейчас каждый тебе в рыло норовит заехать, а уж тогда — ни-ни! Солдат — не скотина, такой же человек, как все прочие. Скоро это все поймут.
— Чего бы уж лучше, — в голосе солдата не было уверенности, но взгляд смягчился.
Вскоре Сухинов повстречал Щепиллу, который был предельно раздражен. Его возмущала нерешительность Муравьева, топтание полка на месте.
