пасть в бою, чем отступить.
С такою целью Мартина полтора месяца муштровали в Терезине, в этом городе-крепости на севере Чехии, настолько прочной и хитро построенной, что враг, вторгаясь на нашу территорию, всегда почитал за благо обходить ее, не желая ломать на ней зубы; поэтому Терезинская крепость, могучая и несокрушимая, массивная и чудовищная, служила главным образом для размещения рекрутов и политических заключенных.
Мартина привезли сюда с эшелоном новобранцев — он впервые ехал в поезде — тотчас после медицинского осмотра и принятия присяги. Потом, в тени красно-кирпичных бастионов, хмуро возвышавшихся над низкой равниной Полабья, от рассвета до заката, день за днем его учили делать на караул, заряжать, маршировать, дефилировать, салютовать, поворачиваться направо, налево и кругом, ложиться, вскакивать и под барабанный грохот ходить в сражение развернутым строем, выравненным по линейке, гренадерским шагом, с ружьями наперевес, с интервалом точно в три шага — все, видимо, для того чтоб неприятелю удобнее было целиться и стрелять без промаха.
Сверху, с бастионов, открывался очень красивый, прелестный, в манере рококо, вид на то, как беломундирные фигурки поворачиваются, словно на шарнирах, или, ритмично подпрыгивая, двигаются по утоптанной земле вдоль берега старой Огржи; казалось, легконогие, непоседливые солдатики играют, шалят. На самом деле им было вовсе не до игры. Оглушенные ревом и криком, трубами и барабанами, осыпаемые пинками и зуботычинами, изнемогающие от усталости, обалделые от повторения одних и тех же движений, приемов, артикулов, измученные зноем и жаждой, с ногами, покрытыми волдырями, с плечами, отбитыми отдачей ружей, с глазами, ослепленными пылью и потом, — парни переставали сознавать себя и постепенно забывали, кто они, как их зовут, и, дойдя до полной прострации — единственного спасения от сумасшествия, — медленно превращались в то, во что и стремилось превратить их командование: в машины и — более того — в запуганные машины.
А вечером, по возвращении с плаца и по прочтении ежедневного приказа, дежурные выносили во двор казармы скамью с ремнями и ставили ее перед ротой, выстроенной четырехугольником; к скамье привязывали несчастных, приговоренных на рапорте к порке. За то, что солдат по ошибке повернулся не направо, а налево, за то, что во время экзерциций от пота у него загрязнился мундир, что патронташ сдвинулся и перекосился ремень — за все это полагалось двадцать пять ударов; столько же за протертые подметки казенных сапог, за оторвавшуюся пуговицу, за плохое равнение: впрочем, за последнюю провинность, сказать по правде, новобранцев редко посылали к рапорту — унтера без проволочек обычно наказывали прямо на месте, ударяя окованным прикладом по носкам, высунувшимся за линию.
Под барабанную дробь, заглушавшую крики истязуемых, два фельдфебеля — один справа, другой слева — в такт хлестали привязанного по голой заднице, а третий фельдфебель считал удары. Если по окончании экзекуции солдат не вставал, его поднимали новыми ударами.
Своему образцовому искусству приспосабливаться, своей понятливости, умению изображать интерес и почтение к начальству был Мартин обязан тем, что за полтора месяца учения в Терезине его ни разу не привязывали к скамье, и что лишь изредка доставались ему на плацу пощечины и пинки, рассыпаемые для подбадривания солдат. Еще раз как-то, когда он нарушил равнение, капрал стукнул его прикладом по ноге, но башмаки у Мартина были на три номера больше, чем нужно, к тому же он успел поджать пальцы, так что приклад опустился на пустой носок.
И все же Мартин выплакал глаза в те ночи, когда от переутомления не мог уснуть, а клопы кусали немилосердно и натруженное тело болело; его всхлипы смешивались с целым хором приглушенных рыданий, дрожавших во тьме казармы, где на соломенных тюфяках, вповалку, спало тридцать шесть парней. И если Мартина еще не привязывали к скамье физически — в душе он каждую ночь переживал это страшное и унизительное действие и обмирал от ужаса, представив себе, как он ложится на проклятые черные доски и как розга впивается в его несчастный зад.
Он не в силах это вынести — но его заставят: трудно постичь и представить такое чудовищное противоречие; каково же испытать, каково пройти через это! Ах, в какой переплет он попал, какой дьявол подстроил все это! Мартин не получил даже тех десяти гульденов, которые сулили ему два проклятых старых гриба. Вместо денег ему всучили бумажку, подлежащую оплате после победного окончания войны. Правда, кровные его пятнадцать гульденов увеличились на шесть — Мартин продал свое штатское платье еврею-старьевщику из тех, что дежурят за воротами Кралодворских казарм, скупая одежонку у рекрутов, — но, к своему безмерному сожалению, он должен был из своих денег купить швейные принадлежности, ваксу, мел и щетки. Как мучила его мысль о том, что за исключением мела все эти вещи ведь были у него дома, то есть в Клементинуме! При воспоминании о Клементинуме из его больных, воспаленных глаз опять хлынул поток слез, а когда этот поток иссяк — новые слезы вызвала мысль о маме, о том, что-то она сказала, получив его письмо. Так он плакал и плакал, пока самому не сделалось стыдно.
Полутора месяцев самого жестокого учения было недостаточно, чтобы превратить новобранцев в настоящих солдат. Когда им пришел срок двинуться из Терезина в поход и все выстроились на казарменном дворе, нагруженные и вооруженные для боя, взглянуть на них явился комендант крепости, толстый, добродушный генерал; вид солдат рассмешил его до слез. Да и при всем желании невозможно было удержаться от смеха. На каждом солдатике — длинный хлопчатобумажный балахон с костяными пуговицами, который доходил до пят даже тем, кто был среднего роста. С левого бока, на белом ремне, болтались штык, пара грубых вязаных рукавиц и огромная полотняная торба, набитая пайковым хлебушком, выданным на дорогу. На спине, наподобие небольшой шарманки, висел начищенный патронташ, а выше его — ранец из телячьей шкуры, откуда выглядывал тщательно уложенный парадный белый мундир. Шинель, свернутая колбасой, — это называлось «Bandalier», или скатка, — была прикручена к ранцу, а концы перекинуты через плечи и пришнурованы к груди. На ремне за плечами — ружье, начищенное до блеска снаружи и внутри, на голове — так называемый «кивер Виндишгреца», высокий, расширяющийся кверху, но и внизу недостаточно узкий, чтоб не сползать солдатикам на уши. А молодые лица, взволнованные близостью сражений, были украшены черными, закрученными кверху усами: фельднейхмейстер генерал граф Дьюлаи, командующий армиями, предназначенными для итальянской кампании, распорядился, чтоб все солдаты были при усах; у кого усы еще не росли, тот обязан был намалевать их ваксой.
— В жизни такого не видывал! — ржал генерал,
