— Подлинно, — сказал Иван Григорьевич Чернышев, — в большой силе был тогда Алексей Григорьевич. Граф Петр Иванович Шувалов к нему подслуживался, всегда в Москве езжал с ним на охоту, и графиня Мавра Егоровна молебны певала по их возвращении, что Петр Иванович батожьем от него не бит. Алексей Григорьевич весьма неспокоен был пьяный.
Порошин раскашлялся. Никита Иванович взглянул на него и встал из-за стола. За ним поднялись гости.
Великий князь пошел в залу и принялся готовить флажную иллюминацию своего линейного корабля: полный набор сигнальных флагов российского флота доставил ему адмирал Мордвинов. Когда Порошин позвал мальчика на занятия, он сначала сделал вид, что не слышит, а на повторный зов ответил так:
— Мы сейчас все равно едем в Академию художеств, что ж на минуту книги раскрывать?
Поездка в школу при Академии предполагалась, но в ней должен был участвовать Никита Иванович, а он выехал из дворца и, очевидно, мог вернуться лишь через час-полтора.
— Идемте, ваше высочество, — сказал Порошин. — Отлынивать от учения негоже.
— Что ж, — обиженно проворчал Павел, — не все государю трудиться-то. Он, чай, не лошадь, надобно ему и отдохнуть.
— Никто не требует, — ответил Порошин, — чтобы государь трудился без отдыха. Он такой же человек, как и прочие, возвышен же в свое достоинство не для себя, а для народа. Поэтому он всеми силами стараться должен о народном благосостоянии и просвещении. А увеселяться он будет тем, что представит себе, сколько подданных благодаря его трудам и попечениям наслаждаются довольством.
— Экий ты, братец, привязчивый, — сказал Павел. — Ин ладно, сядем, посчитаем один да один, мы с тобой известные математики.
Но до занятий было еще далеко. Павел, зайдя в учительную, начал играть с собаками, — у него было их две, испанской породы, с большими ушами и коричневой шерстью, Дианка и Филидор.
Порошин посадил ученика. Собаки подошли, поднялись на задние лапы, положили передние на колени Павла и задрали головы, требуя ласки.
— Прогоните собак, ваше высочество, — сказал Порошин.
— Диктуй задачи, они мешать не будут, — ответил великий князь, поглаживая собак.
— На уроке надобно думать об ученье, а не о собачках, прогоните их, — приказал Порошин.
Павел встал, спаниели запрыгали вокруг него на задних лапах.
Порошин сурово глядел на великого князя, и тот понял, что нужно кончать веселье. Ссориться ему было незачем, он выпустил собак в соседнюю комнату и тщательно притворил дверь: вид открытых дверей был ему ненавистен. В том покое, где Павел находился, двери всегда были притворены, и если это забывали делать лакеи, он притворял сам.
На уговоры мальчика и возню с собаками ушло много времени, и когда наконец урок начался, Никита Иванович прислал сказать, что лошади поданы ехать в Воспитательное училище при Академии художеств.
Великий князь был в числе почетных членов Академии, или, как их называли, почетных любителей, и потому перед отъездом камердинер надел на него присвоенный этому званию форменный кафтан — малиновый, вышитый золотом.
Ученики, дети петербургских жителей и сироты, состояли на казенном иждивении. Директор училища, он же инспектор Академии художеств, Кювильи встретил почетного гостя в сенях, потащил его по классам и спальням, — везде было прибрано, приезда великого князя ожидали, — а затем повел в залу, где собрались все ученики. Один из самых юных будущих художников, семилетний мальчик, на французском языке пробормотал приветствие Павлу и выразил надежду, что он в дальнейшем станет покровителем искусств. Директор попросил великого князя раздать премии, заслуженные некоторыми учениками. Их вызывали к столу, и Павел вручал кому книгу, кому небольшую картину или статуэтку, которые подавал ему Кювильи.
Получивши награды, дети пошли на ужин, и Павел со свитой отправился за ними. Он обходил столы, разговаривал с ребятами, спрашивал, как они учатся, — те почтительно ему отвечали, и Порошин видел, что робость их приятна Павлу. Это настораживало воспитателя, но как бороться с чувством собственной значительности, часто прорывавшимся у Павла, Порошин себе не представлял.
Во дворец возвратились вечером к восьми часам.
— Почитай мне из новой книги, попросил Павел Порошина, ложась на диван.
Переводчик Петр Семенов накануне поднес великому князю переведенную им с французского языка книгу, которой дал, как было принято в то время, длинное и подробное заглавие:
«Товарищ разумный и замысловатый, или собрание хороших слов, разумных замыслов, скорых ответов, учтивых насмешек и приятных приключений знатных мужей древних и нынешних веков».
Порошин полистал том. Любовные приключения или далеко не учтивые насмешки не годились для слуха десятилетнего мальчика. Наконец Порошин отыскал нравоучительный анекдот и прочитал его Павлу:
— «Некоторый богатый афинянин спросил у философа Аристиппа, что бы он взял за научение его сына, которого он ему намеревался отдать. Аристипп потребовал у него тысячу драхм.
— Как тысячу драхм? — закричал афинянин.
— Я могу себе купить слугу за эти деньги.
— Купи себе, — отвечал Аристипп, — так будешь иметь двух.
Под этими словами предсказывал ему Аристипп, что его сын будет иметь такие же пороки, какие имеет и слуга, если он пожалеет расходов на его воспитание».
— Все? — спросил Павел, когда Порошин закончил чтение анекдота. — Скучно.
Порошин не мог не согласиться с мальчиком и прочел другую историйку:
— «Некоторый принц жаловался некогда о том, что его казна находится почти всегда в расходе.
— Прошу покорнейше, ваше высочество, — ему сказал тогда один из министров, — дозвольте себе дать совет.
— Какой? — спросил принц.
— Если ваше высочество, — отвечал министр, — примете на себя труд быть своим казнохранителем, то скоро найдете способ к собранию бесчисленного богатства».
— Еще скучнее, — сказал Павел. — Довольно пустяков. Подай-ка мне лучше вон этот курс философии.
Он показал на стол, где лежала книжка «Описание мундирам строевого убранства, конфирмованного высочайшим ее императорского величества подписанием». Эта книжка только что вышла в свет, в ней было несколько страниц текста и пятьдесят пять рисунков. Павел уже не раз любовался изображениями мундиров, замечая их взаимные отличия, и сейчас, дразня Порошина, упрекавшего его за пристрастие к выпушкам и петличкам, нарочно назвал ее «курсом философии».
— Слушай, теперь я тебе почитаю, — сказал он, получив книжку. — «Генералам-фельдмаршалам. Кафтан зеленый, суконный, без лацкана, камзол. Воротник у кафтана, обшлага небольшие, крупные. Штаны красные, суконные же, пуговицы медные золоченые, а на обшлагах по три пуговицы, подкладка под кафтаном красная, на кафтане и камзоле шитье образцовое в три ряда, то есть узкое и два ряда широкое, а на воротнике один раз узкое и по всем швам широкое…»
— Скучно, ваше высочество, — в свою очередь искренне сказал Порошин. — Так ли, этак ли украшен мундир — не все ли равно, если в сердце храбрость, а в голове мысли?
Принесли ужин. Павел быстро пошвырял в рот куски сального мяса, залпом выпил чай и побежал в опочивальню. Ложась в постель, он спросил у Порошина о поединках: отчего они бывают и разрешено ли драться людям между собой на шпагах?
— Поединки ни в каком государстве не дозволены, — ответил Порошин, — а кто убьет своего соперника, тому везде полагается смертная казнь. Но нередко и прощение дерущимся выходит, а потому и поединки не выводятся. Особливо в немецких землях часто они бывают, причем за самые безделицы, по одному только ложному понятию о чести.
— Как это? — спросил великий князь.
— Какому-нибудь напыщенному гордостью дворянину покажется, что другой дворянин косо на него посмотрел или не оказал ему почтения, — и он вызывает неучтивого на поединок, хотя им драться не из-за чего. Но со всем тем бывают иногда случаи, где подлинно по принятым у нас мнениям честь обязывает дворянина вынуть шпагу. Однако такие случаи не часты. Люди стали теперь умнее, образованнее, просвещение в свою силу входит.
Павел внимательно выслушал Порошина.
— Как-то мне быть, если дойдет случай выйти на поединок? — спросил он.
— Оставьте эти мысли, ваше высочество, — сказал Порошин. — Конечно, у вас такой необходимости никогда не будет. С равным себе вам встретиться и насмерть поссориться не доведется, а нижнему или подчиненному прощать надобно, великодушие того требует.
— Но ведь государь с государем не только за персональную свою обиду может вынуть шпагу, — возразил Павел, — а если какой ущерб его государству будет нанесен, государь другого владетеля вызовет на поединок. — Удобнее против такого неприятеля все свое войско двинуть, — сказал Порошин. — Это значит, что произойдет у них война.
