Гуль зашаталась. Асаль вцепилась ей в полу халата, опрокинется в ров – костей не соберешь.
Юнец засмеялся.
– Я Орду-Эчен. Слыхала? Запомни.
Он свистнул – пронзительно, по-воровски – и разом исчез, растворился, пропал, как сквозь лед провалился. В закоулках предместья мелькнула хвостатая шапка, прозвенел и стих задорный хохот. Горожанам только и осталось, что изумленно таращить глаза вслед озорному мальчишке. Бестия! Правда, враг есть враг, негоже им восторгаться. Но парень и впрямь попался удалой. Что тут скажешь?
Гуль тихо спустилась на широкий, как улица, верхний проезд стены, по-сиротски припала щекой к плечу Адаль и горько расплакалась.
Ей случалось, конечно, и раньше плакать от боли, от злости, от летучей обиды. Но слезы то были детскими, быстро высыхали. Так, как сейчас, Гуль никогда не доводилось рыдать – взахлеб, надрывисто, скорбно и облегченно. Истинно по-женски. Всей глубью сердца. Испытывая отчаянную радость. В ее унылую жизнь вошло что-то огромное, долгожданное, смутно знакомое по болезненным снам в душную ночь.
И сказала она словами библейской Руфи:
– Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить. Народ твой станет моим народом и твой бог – моим богом…
– Эй, правоверные! – У ворот Айхана взмахнул бунчуком носатый старик в белой чалме – непременно туранский торговец или мулла; именно в их продажной среде набирали монголы писцов, лазутчиков и толмачей. – Обострите слух! Говорит богатырь Чормагун по прозванию Темный Князь.
С небольшой молчаливой свитой подъехал к предвратному сооружению седой Харангу. Кочевник глядел дружелюбно, приветливо, с особой, по-отечески проникновенной добротой. «Сейчас, – неприязненно думали айханцы, наслышанные о татарском двоедушии, – он начнет заискивающе улыбаться, льстить, бить в грудь. И все – для того, чтоб усыпить нашу бдительность».
Но Чормагун знал, что и как сказать.
– Небесный владыка Тэнгри, мать-земля Этуген, дух огня Ут, оградите меня от злобы обманутых, – устало произнес воитель.
И эта усталость в голосе, покорность божеству, чувство опасности убедили многих на стене – перед ними держит речь человек серьезный, прямой, по-своему честный, не способный лукавить. И потому ему позволили продолжать, хотя ничего нового не надеялись услышать. Татары есть татары. В Туране их давно раскусили.
– Закрылись? – Чормагун укоризненно покачал головой. – Ну, конечно. Как же иначе? Монголы – звери, детей едят. А туранцы – ангелы, муху не способны обидеть…
Он нахмурился. Разве монголы развязали войну? Повелитель Чингиз, доверчивый и простодушный, направил в Ургенч, желая наладить с шахом вечную дружбу, большой караван с послами и купцами. И что же? Воевода Инальчик задержал караван в Отраре. Присвоил пятьсот верблюдов, дары и товары. Зарезал четыреста пятьдесят человек. Лишь одному погонщику удалось спастись и вернуться домой. Где, когда, под какой звездой убивали послов? Гнусность. Гонцы и торговцы Хорезма всю восточную степь исходили, вдоль-поперек истоптали, и никто на них косо не глянул. Стыдитесь.
Чингиз терпелив. Несмотря на утрату, на оскорбление, сдержался, гнев обуздал, не схватился сразу за меч – вновь снарядил в дальний путь верных людей, просил хорезмшаха произвести дознание. И как поступил Мухамед? Убил посла Ибн Кефрадж Богру, надругался над прочими, велев обрезать им бороды. Видно, он от природы был глуп, или успехи последних лет кипчаку мозг размягчили – как иначе объяснить его нелепое поведение?
Что оставалось хану? Он двинул войска к Сейхуну. И шах Мухамед пустился наутек. Сам напросился, безумный на драку, ночей не спал, с ног сбился, чтоб вызвать ее, а приспело время драться – исчез, бледный трус, хвастун оплеванный, ветру отдал свой народ. И приходится сартам, точно в норах суркам, на стенах трястись крепостных. А чего трястись? Татары Мухамеду враги, не народу. Мухамед их обидел – с него и взыщут, простых-то людей зачем терзать? Они тоже от шаха натерпелись. Чингизхан справедлив. Наказывает виновных, невиновных не трогает.
Спору нет, и монголы взымают дань с покоренных – так велит обычай, старый закон войны. Но берут лишь десятую часть. От одежды, обуви, посуды. От скота, масла, зерна и других припасов. От людей, мужчин и женщин. Не очень-то много, правда? Только десятую часть, тогда как шах Мухамед отнимал все, три раза в год подушную требовал. Грабил и землепашцев, и скотоводов, но особенно – людей ремесла. Ведь их урожай зреет круглый год. Айхан – город ремесленный, уж здесь-то должны знать, чем пахнет плеть сборщика податей.
– Вот и прикиньте, кто враг, кто друг, – заключил Харангу. – Посоветуйтесь. Разойдемся по-хорошему.
Темный Князь изъяснялся по-монгольски, толмач усердно переводил. Под конец он добавил от себя:
– Смиритесь, правоверные. Откройте. Они сосчитают людей, перепишут имущество, возьмут положенное и уберутся прочь. Не упрямьтесь. Лучше шапку уступить, чем голову потерять.
Притихли осажденные.
– Правду молвил Чормагун, – вздохнул Тощий Курбан. – Не татары войну затеяли. Шах Мухамед их подстрекал. И обирал он нас похлеще татар.
Бахтиар и Джахур переглянулись.
– Да, – кивнул Бахтиар. – Правду. Но правда та хитрая. Как одежда степная. Верх – гладкий, бархатный, подкладка – лохматая, меховая.
– Что ты хочешь сказать? Не понимаю.
– Попробуй высунуть нос за ворота – сразу поймешь.
Курбан опустил глаза.
– И все-таки надо подумать.
– Думай, приятель, думай, – зло усмехнулся Джахур. – Только помни – именно из таких упитанных олухов, как ты, татары вытапливают жир, чтобы изготовить зажигательную смесь. Ничем, говорят, ее не загасить. Разве что вином. Но мы, по милости ревнителей веры, непьющие, вина у нас – не сыскать. Значит, случись бой, непременно обратимся в уголь.
Думать, конечно, следует. И почаще. Однако не там, где давно все придумано, все ясно без умственных потуг. Но странно устроен иной человек. Надо соображать – он действует вслепую, надо действовать напропалую – он впадает в тьму размышлений, как черепаха в спячку.
«Надо подумать». Сотни осажденных повторяли два волнующих слова кто вслух, кто мысленно. Хотя им не раз твердили, что ни десятой, ни пятой, ни третьей частью, не половиной имущества не откупиться от алчных гостей. Орда гребет подчистую. Обещание взять умеренную дань – лишь приманка, способ вытащить обороняющихся наружу. Явная хитрость. Но чем неуклюжее хитрость, тем она вернее. Казалось бы, что глупей червяка на крючке? А рыба ловится.
Точно рыбу на воздухе, ждет легковерных за пределами крепости быстрая смерть. Она неотвратима, как солнечный закат, как ночь после дня. Войну исхлопотал шах Мухамед, это так, но и помимо его неусыпных стараний она бы грянула рано или поздно. Не убей Инальчик татарских послов, татары сами тайно сгубили бы их по дороге в Ургенч. Им нужен был повод для крупной ссоры. Потому что орда не могла существовать без войны.
Плуг монгола – меч, он пашет чужие хранилища. И не щадит железная рука ни богатых, ни бедных. Лишь духовные лица неприкосновенны. Если трусливый Курбан и ему подобные, с дрожью уповая на сомнительную доброжелательность татар, тешились заведомо несбыточной мечтой, то мулла Бурхан-Султан знал безошибочно – он сумеет уберечь голову от беды. Разумеется, чтоб выжить, следует кое-что предпринять.
– Рассказывай, – кивнул Бурхан-Султан осведомителю, вернувшемуся из города.
Затворники поневоле, пленники в собственном доме, обитатели дворца понуро сидели у огня в низком зале с рядами резных деревянных колонн, поддерживающих темные бревна потолка.
– Сперва горячились, – сообщил угрюмый лазутчик. – Спорили. Злились. Музыканту Курбану даже по шее стукнули. Теперь сено и хворост снимают с крыш, под навесами прячут. Ограды, пристройки, загоны ломают. Камни, жерди, глину в глыбах сносят на стеку.
– Значит, биться надумали.
Снаружи, у дворцовых ворот, послышались крики. Ухнул таран. Треснули доски, звякнула медь. Начальник охраны принес невеселую весть:
– «Черные шапки» бушуют. Вконец озверели. Говорят, не поделимся с ними зерном – весь дворец разнесут.
– Изголодались? Рубите их, гоните! Они недостойны хлеба. Что происходит с людьми? – посетовал священник. – Каких-то десять дней назад я мог заставить толпу скалу раздробить, щебень съесть. А нынче она – будто взбесилась.
– Толпа перестала быть толпой, – хмуро сказал есаул.
– Что с нею случилось?
– Она превратилась в народ.
– Ха! Заблуждаетесь, любезный. Толпа и есть народ.
– Нет. Толпа – пестрая куча людей, занятых каждый своей особой заботой. Пусть их миллион – они составляют всего лишь толпу. Верти ею как хочешь. Но стоит разномастному сброду задаться единой целью – это уже народ. Народ неумолим. Опасна и толпа, но ярость толпы – слепа, ее можно отвести, направить в иную сторону. А у народа глаза ясные. Султан Санджар предостерегал: «Если народ выйдет из повиновения, получится полный беспорядок – малые будут исполнять дела великих, великих принудят справляться с работой малых». Так и вышло, – усмехнулся с горечью Бейбарс. – Айханом сегодня правит кузнец Бахтиар, а нас, видно, заставят горн раздувать, махать кувалдой.
