Геннадий Левицкий - Марк Красс

Речь Метелла была проникнута сочувствием к обвиняемому. Это был хороший знак для Красса.

— Теперь я должен спросить: признаешь ли ты, Марк Лициний Красс, себя виновным в том, что вступил в преступную связь с весталкой Лицинией? — задал консул полагающийся в таких случаях вопрос.

— Нет, уважаемый консул! Более чудовищного и несправедливого обвинения мне не доводилось слышать.

— Не омрачил ли ты свои уста ложью? — послышался голос Квинта Аврелия. — Подумай, Красс, может, лучше рассказать правду отцам-сенаторам. Ведь Лициния очень хороша собой, и я готов понять тебя как мужчина.

— Я прекрасно знаю, что ты, Квинт Аврелий, меня ненавидишь и хотел бы посмотреть, как твоего товарища по сенатской скамье секут до смерти розгами. Но я не стану на себя наговаривать ради того, чтобы доставить удовольствие нескольким ничтожествам.

— Будь воздержанным в словах, Марк Красс, — предупредил консул. — Мы собрались не для того, чтобы оскорблять друг друга.

— Как же быть спокойным, если меня обвиняют в том, чего я не совершал даже мысленно? Я хотел купить у Лицинии виллу и встречался с ней только для того, чтобы склонить ее к выгодной сделке.

— Не хочешь ли ты сказать нам, что ухаживал за Лицинией несколько месяцев лишь с целью покупки у нее заброшенной виллы? — с иронией спросил тучный Валерий Мессала.

— А почему бы и нет, если вилла пришлась мне по нраву? Естественно, понадобилось некоторое время, чтобы уговорить хозяйку продать ее. Вспомни, Валерий, сколько времени ты бегал за Гнеем Корнелием Долабеллой, прежде чем купил у него раба-повара, блюда которого тебе довелось отведать на званом обеде. Полгода, если не больше. Однако никому не пришло в голову обвинять тебя в противоестественном влечении к Долабелле.

Ответа Красса оказалось достаточно, чтобы закрыть рот гурману до конца заседания. В полемику снова вступил неугомонный Квинт Аврелий.

— Вилла нужна тебе, а Лициния, как я понял, не хотела ее продавать. Так почему же весталка так часто посещала твой дом? Надеюсь, ты не станешь это отрицать?

— Моя жена не возражала против ее визитов, так почему это волнует Квинта Аврелия? — заметил Красс. — Весталка приходила по моему приглашению. Можете осведомиться у посыльного Каппадокийца — именно он передавал весталке мои просьбы.

— И все же странно. За время, что ты потратил, уговаривая Лицинию, ты мог купить не одну виллу, и гораздо лучше.

— Это мог сделать ты, Квинт Аврелий, но не я. Марк Красс не привык отступать от намеченной цели. Я пожелал приобрести имение весталки и купил его.

— Кстати, о цене, — встрепенулся сенатор. — Позволь узнать, в какую сумму обошлась тебе вилла Лицинии?

— В двести тысяч сестерциев.

Аврелий рассмеялся.

— Во сколько же ты оценишь мое альбанское имение? — язвительно спросил сенатор.

Эта вилла была предметом гордости Аврелия и приносила ему огромные прибыли.

— Двести пятьдесят тысяч, думаю, смогу дать, — ответил Красс.

Сенатор рассмеялся еще громче. И хотя суммы назывались действительно смехотворные, веселье Квинта Аврелия никто не разделил.

Привели Сальвия — слугу Красса. Мальчик был страшно избит. Он еле переставлял ноги, правой рукой поддерживал левую, видимо, сломанную.

— Что вы сделали с моим рабом? — вскричал Красс.

— Ты получишь другого раба, молодого и здорового, — сочувственно заверил Метелл.

— Мне не нужен другой, верните Сальвия! — потребовал Красс.

Раб с мольбой и надеждой посмотрел на господина.

— Как будет тебе угодно, — согласился консул. — Ты получишь его после допроса.

Сальвий не сообщил ничего, что могло бы повредить господину. Он подтвердил, что Красс и весталка часто обедали вместе, но при этом дверь в комнату обычно оставалась открытой.

— Для чего открывать двери? — недоуменно спросил Квинт Аврелий.

— Чтобы в помещение заходил свежий и прохладный воздух, — пояснил Сальвий.

— Но ведь дверь иногда и запиралась?

— Закрывалась, — поправил сенатора раб, — когда шел дождь. В доме моего хозяина не принято пользоваться запорами.

Были вызваны еще десятка два свидетелей. Самым грозным прозвучало показание одного из них: какой-то всадник утверждал, что видел, как Красс коснулся плеча весталки вблизи цирка. Это свидетельство вызвало лишь смех обвиняемого и снисходительные улыбки сенаторов.

Наконец утомленный Сенат признал Марка Красса невиновным. В заключение Квинт Цецилий Метелл обратился к любимцу Суллы:

— Думаю, тебе, Марк Красс, следует прекратить встречаться с весталкой Лицинией, чтобы не давать повода для сплетен. Надеюсь, ты понимаешь, что даже слухи о прелюбодеянии весталки расшатывают моральные устои Рима, и мы, сенаторы, обязаны любой ценой их пресекать.

— В этом нет надобности — вилла Лицинии принадлежит мне, и любые отношения с ней я считаю оконченными.

Придя домой, Красс выпил кружку вина и прямо в одежде свалился на ложе. Не успел сенатор как следует расслабиться после трудного дня, как его потревожил стук в дверь. Красс поднялся с твердым намерением убить человека за дверью, кто бы он ни был. Будущей «жертвой» оказался повар Требоний. Преданный слуга быстро оценил ситуацию и столь же поспешно выпалил:

— Я нашел заколку Лицинии.

— Где? — остолбенел Красс.

— В блюде с салатом, — Требоний протянул господину изящную золотую вещицу. — Я нашел ее пять дней назад, но, прости господин, забыл о ней.

— Ты ошибся, Требоний, заколка принадлежит моей жене.

— Позволь, я отнесу почтенной Тертулле…

— Нет, Требоний, я сам это сделаю. Забудь об этой заколке и никому о ней не говори. Ты меня понял?

— Понял, господин.

— Хорошо понял?

— Я все забыл, — уверил Требоний. — Я даже не помню, зачем пришел к тебе. Прости меня, бестолкового, господин.

— Ступай, занимайся своим делом.

Красс долго ходил по комнате, зажав в руке кусочек благородного металла. Заколка жгла ему руку, впивалась в ладони острыми гранями, но сенатор лишь сильнее сжимал кулак. Первой мыслью было выбросить ее в Тибр, затем — распластать молотком до неузнаваемости, но в конце концов Красс, успокоившись, открыл сокровищницу и бережно присоединил заколку к прочим своим богатствам.

Спустя некоторое время история весталки и Марка Красса получила неожиданное продолжение.

Однажды утром Квинт Аврелий шел на очередное заседание Сената. На форуме он заметил, что возле старых почерневших табличек с проскрипционными списками собралась толпа. Любопытства ради решил взглянуть на новые объявления и Аврелий. Толпа немедленно расступилась. О ужас! Под выгоревшими на солнце именами преступников свежим суриком было выведено его собственное имя.

— Горе мне! — вскричал Квинт Аврелий. — За мной гонится моя альбанская вилла.

Опрометью несчастный сенатор бросился прочь, но его тут же догнал какой-то раб и зарезал в надежде получить свободу за казнь преступника.

Еще через несколько дней имущество Квинта Аврелия выставили на торги. Его альбанское имение приобрел не кто иной, как Марк Красс, за двести пятьдесят тысяч сестерциев.

После этого случая Красса стали по-настоящему бояться и уважать. Примером тому может служить народный трибун Гай Сициний. Он был одним из самых отчаянных и бесстрашных людей того времени. Беспокойный трибун дразнил и высмеивал всех на свете: консулов и преторов, сенаторов и всадников, патрициев и плебеев — никому не было от него покоя. Однажды его спросили: почему он обходит стороной Марка Красса. Сициний, совершенно не задумываясь, ответил: «У него сено на рогах». Поясним суть ответа дерзкого народного трибуна: бодливому быку римляне привязывали к рогам пучок сена, чтобы предупредить прохожих о характере быка.

— Красс, ты очернил в моих глазах несчастного Квинта Аврелия и погубил его, — грозно промолвил Сулла. — Но этого тебе показалось мало — за бесценок ты купил его виллу.

— То же самое Аврелий пытался проделать со мной, с той лишь разницей, что ему не удалось осуществить подлые замыслы, — парировал богач.

— Красс, своими действиями ты позоришь доброе имя своего отца, но не это главное. Хуже то, что ты подрываешь авторитет Сената в глазах плебеев. Я приложил столько сил, чтобы восстановить порядок в Риме, а ты, пусть даже и невольно, разрушаешь доверие к высшей власти. Это очень опасно, ибо может привести к новым кровавым смутам.

— По-моему, ты преувеличиваешь, Сулла Счастливый. После стольких тысяч смертей разве может что-то значить жизнь ничтожного подлого человека?