О войне говорили всюду: в придорожных кабачках, за семейным ужином, в лупанарах, в народных собраниях и в собраниях философов. Казалось, что в последний раз должны сразиться два разных мира – таинственный Восток и рациональный, еще полный организаторских сил Запад, и раз навсегда решить проблему о господстве над караванными дорогами Азии. Но поскольку сюда примешивались туманные мечты об Индии, шумевшие в воспаленной голове августа, они осложняли и запутывали поставленный историей ясный экономический вопрос. И все-таки было в этих мечтах что-то от прекрасного безумия.
Тяжелые военные машины, мастерские, обозы и семьи солдат давно уже были в Аквилее, ожидая отправки на кораблях равенского флота. Военные либурны «Веста», «Юнона», «Диана», «Конкордия», «Августа», «Океан», «Геркулес», «Виктория», «Козерог» и «Орел» пришли в порт, чтобы погрузить этот шумный муравейник и отвезти в Лаодикию. Пурпуровый парус командующего флотом был поднят на огромной триреме[31] «Паллада».
Пока в Аквилее происходила суматоха погрузки, Цессий Лонг вывел в путь когорты и легкий обоз на мулах. Легионеры с удовольствием меняли скучноватую Паннонию, дождливую и суровую страну, на веселые и шумные города Востока.
Дорога лежала среди мирных иллирийских пейзажей и фракийских живописных гор и долин. Бедно одетые поселяне, пастухи в овечьих шкурах, волопасы и дровосеки с любопытством смотрели на множество вооруженных людей, проходивших мимо их селений, и на хитроумные военные машины. Наученные горьким опытом, они угоняли с дороги свои стада и волов, так как легион принужден был иногда производить реквизиции, не получая в достаточной мере от надлежащих властей положенного количества мяса, зерна и фуража. В обмен легионные интенданты выдавали квитанции с надлежащей печатью. На печати Пятнадцатого легиона был изображен козерог, присвоенный всем легионам, которые были основаны Октавианом, как бык – цезарским легионам. Зодиакальные звери обозначали месяц основания легиона, ту счастливую звезду, под которой он был рожден для побед и одолений.
На стоянках производилась по упрощенному способу вербовка новобранцев. В какой-нибудь деревенской харчевне, угощая собрание за счет августа, вербовщик-центурион заманчиво расписывал прелести военной службы. Тут же находились представители местной общины и красноносый легионный писец, пьяница и врун.
– Мужи и братья, – взывал центурион, – неужели вам не надоело возиться всю жизнь с оралом и овчарнями? Неужели вас не соблазняет привольная жизнь, война? Перемените орало на меч, овчарню на лагерь, как надлежит сделать римлянам, когда республика находится в опасности. Вы увидите многие прекрасные и богатые города, будете любить красивейших женщин, пить старое вино. Для кого же созданы красотки, как не для солдата? Для кого вино, кости и обильный стол полный яств, золотые перстни и красивое одеяние...
Иногда какой-нибудь волопас, с обветренным среди полей лицом, неуклюжий, как медведь, под влиянием лишней чаши вина или угнетенный бедностью, налогами и скукой, подходил к столу и заявлял, что желает записаться. Вербовщик прикидывал на глаз рост, ощупывал мускулы парня, спрашивал у старейшин, добрых ли он нравов и от свободных ли родителей рожден, совал в красную лапу серебряную монету и, хлопнув новобранца по спине, заявлял:
– Годен к службе под орлами!
Красноносый писец записывал нового легионера в когортный список и равнодушно ставил против его имени палочку – первый динарий, полученный на службе. Один из ветеранов уводил нового товарища в лагерь, в особую центурию, где молодых солдат учили уменью обращаться с оружием и киркой, носить панцирь и калиги – грубые солдатские башмаки, искусству строить ряды по команде и по звуку трубы. Особый татуировщик наводил ему на правой руке несмываемый знак – клеймо легиона.
Корнелин оглядывался назад, покидая милый Карнунт, где на ступеньках храма Цереры он увидел голубоглазую девушку с розами в руках. Позади скрывались в утреннем тумане последние следы города, погребальные памятники, украшенные урнами и гениями гробницы богатых карнунтских торговцев шерстью и кожами. Монументы тянулись вдоль дороги, среди покинутых виноградников, в сельской тишине.
Иногда попадались велеречивые надписи, печальные и трогательные, о ребенке, которого судьба только показала и отняла навеки, о супруге, покинувшей влюбленного мужа в расцвете своей женской красоты, о бедняке, похороненном на средства оплакивающих его друзей, пышная эпитафия откупщика, трудившегося как пчела, облеченного доверием в муниципии, бывшего дважды дуумвиром, оставившего после себя на земле три дома, добрую память и сожаление в сердцах сограждан, воздвигшего благодарственную колонну августу на городском форуме, завершившего жизнь этой пышной и торжественной эпитафией...
На одной из скромных гробниц Корнелин прочел:
«Счастливого пути, путник!».
Он поблагодарил богов, что ему попалась на глаза эта благодетельная надпись, вспомнил, что имя орлоносца – Феликс, счастливый, что в тот момент, когда легион тронулся в путь, с дерева у дороги слетел зеленый дятел, посвященный Марсу, что все предзнаменования были благоприятны. Все предвещало удачу.
– Не устал, старик? – спросил он ветерана, шагавшего впереди центурии, по имени Маркион. Маркион отслуживал второй срок, не представляя себе, как можно жить, не служа в легионе.
– Не устал, – улыбнулся он беззубым ртом, – да скоро и отдохну в могиле.
– А мне говорили, что тебя ждет в Антиохии любовница?
– Это верно. Торгует на кладбище могильными червями...
Маркион был одним из тех, кто вышел с Помпонием из Саталы. На кожаной подкладке щита старый солдат отмечал раскаленным гвоздем все этапы военной жизни, походы и сражения. Каждый этап был отмечен количеством пройденных миллий и каким-нибудь знаком: наивно изображенным домом из трех кирпичей, похожим на руку с растопыренными пальцами деревом, под которым он провел ночь накануне сражения, или большеголовыми носатыми человечками, как их рисуют дети, – убитыми врагами. Теперь линия походов замыкалась, вновь приближалась к отправной точке, к маленькому городку Сатале на армянской границе, откуда Маркион вышел мужем в расцвете сил.
Солдаты шли вольным строем, сложив щиты и оружие на центурионные повозки, благодаря судьбу, что перестали лить дожди. Холмистая римская дорога бесконечной лентой бежала на восток среди безлюдных полей. Легион приближался к морскому побережью. Корнелин окинул взглядом это шествие, и почему-то ему вспомнилось, как он читал со своим отцом Ксенофонта[32], то место, когда среди раскаленных песков Азии десять тысяч греков отступали, страдая от жажды, и кричали, увидев наконец долгожданное море:
– Таласса! Таласса!
Вся республика молилась о ниспослании побед и одолений благочестивому августу Антонину, все граждане, все городские коллегии приносили жертвы, чтобы предстоящая кампания в Парфии закончилась благополучно. Несчастья и потрясения, философия и политика императоров вновь научили людей молиться и надеяться на небесную помощь. И римлянин приносил Церере – кабана, великого вредителя посевов, Либеру – козла, вредителя виноградников, А Минерве – телок, потому что богиня так ненавидела козлят, обгладывающих посвященные ей оливковые деревья, что не принимала козлов даже в виде жертвы. И молясь о своих посевах, о прозябании злаков, о торговых делах и банковских операциях, люди прибавляли несколько слов и несколько зерен фимиаму во славу будущих побед.
Каждый дом был храмом, каждый очаг богом, место, где ударила молния, было тоже отмечено богом; межи и пенаты, могилы и виноградники – все имело отношение к таинственным силам, управляющим человеческими судьбами. И все сильнее дул душный ветер с востока, обволакивал мистическим туманом Рим, все больше появлялось на дорогах и площадях проповедников, шарлатанов и астрологов. Люди стали суеверны, как дети. По Риму ходили тревожные слухи, и на форуме открыто рассказывали, как черный бык в каком-то италийском городке, не то в Перузии, не то в Тускулуме, на базаре явственно произнес: «Берегись, Рим!».
После такого чуда коллегия жрецов богини Ассы Лорентии, так называемые авральские братья, решили принести умилостивительные жертвы. В рощах Деи Дии, в семи миллиях от Рима по Кампанской дороге, где находилось святилище древней богини, промагистр коллегии Алфений Авициан, ибо магистром был сам август, заклал у алтаря двух свиней и телку с положенными ритуальными формулами и обрядами, о чем было подробно записано в протокол собрания.
После полудня авральские братья надели туники с красной полосой, подписали протокол и съели свиней, а вечером, совершая обряд древней мистерии, взяли священные книги и, затворившись в храме, удалив общественных рабов, подняли претексты выше пояса, и так плясали, распевая древнейший гимн Марсу, слова которого, сложенные в глубине веков, были уже непонятны и тем страшнее звенели в полумраке храма...
