колокол над церковью. Водонапорная башня. Крыши и печные трубы. Деревья. Она подумала, что там, в таких близких домах, люди ложатся спать в свои кровати, у них есть простыни, одеяла, еда и вода. Что эти люди чистые, а их одежда хорошо пахнет. Никто на них не кричит. И все это там, прямо там, по другую сторону ограды. В хорошенькой деревушке, где звонит церковный колокол. Где дети, наверное, на каникулах. Дети играют, отправляются на пикник, бегают наперегонки. Счастливые дети, несмотря на войну, несмотря на ограничения, введенные немцами, несмотря даже на то, что отцы их, возможно, ушли на фронт. Счастливые дети, их любят и холят. Она не понимала, откуда взялось такое различие между ею и этими детьми. Не понимала, почему с нею и с другими людьми так обращаются. Кто так решил и с какой целью?
Им дали пустой суп из капусты. Жидкость была светлой, и в ней полно песка. Больше им было ничего не положено. Потом она увидела, как женщины раздеваются, их заставляют мыть свои грязные тела под струей воды, льющейся в ржавые железные поддоны. Женщины показались ей уродливыми и нелепыми. Все они вызывали у нее отвращение – и рыхлые, и худые, и старые, и молодые. У нее вызывало отвращение то, что их выставили голыми. Она не хотела их видеть. Но ничего другого не оставалось.
Она прижалась к теплому телу матери и постаралась не думать о братике. Тело чесалось, кожа на голове тоже. Ей хотелось помыться, залезть в хорошую ванну, потом в постель и чтобы братик ее обнял. И поужинать. Она задумалась, может ли быть что-то хуже, чем все то, что случилось с ними в последние дни. Вспомнила о своих подругах, о других девочках из школы, которые тоже носили желтые звезды. Что с ними? Скольким из них удалось ускользнуть? Хоть кто-нибудь нашел убежище, спрятался где-то? В безопасности ли Армель со своей семьей? Увидятся ли они когда-нибудь с ней и с остальными? Сможет ли она пойти в школу в сентябре?
В ту ночь она не спала. Ей не хватало успокаивающего присутствия отца. Болел живот, она чувствовала, как желудок сводит судорогами. Она знала, что им запрещено покидать ночью бараки. Сжала зубы, держась за живот. Но боль нарастала. Она тихонько встала и пошла на цыпочках мимо сморенных сном женщин и детей, пока не добралась до уборной, которая находилась снаружи.
Лагерь был залит слепящим светом. Она присела на доски. Посмотрела между ног и увидела больших белых червяков, копошащихся в густой темной массе. Она побоялась, что полицейский с вышки разглядит ее ягодицы, и натянула юбку до бедер. И поскорее вернулась в барак.
Внутри воздух был тяжелым, спертым. Дети тихо постанывали во сне. Девочка услышала, как рыдает какая-то женщина. Повернулась к матери, вглядываясь в ее бледное изможденное лицо.
Счастливой любящей женщины больше не существовало. Исчезла мать, укачивавшая ее на своих руках, нашептывая любовные словечки и ласковые прозвища на идише. Женщина с блестящими волосами медового цвета и выразительным лицом, с которой все соседи и торговцы здоровались, обращаясь к ней просто по имени. Та, у которой был теплый успокаивающий материнский запах – запах вкусной готовки, мыла и чистых простынь. И такой заразительный смех. Та, которая говорила, что с ними все будет в порядке, несмотря на войну, потому что у них такая сильная, любящая, такая хорошая семья.
Мало-помалу та женщина уступила место отчаявшемуся существу, бледному и худому, которое не смеялось и не улыбалось, пахло чем-то прогорклым и кислым, с сухими ломкими волосами, медовый цвет которых превратился в серый.
Девочку охватило жуткое чувство. Словно ее мать уже умерла.
Старая женщина смотрела на нас с Бамбером влажными остекленевшими глазами. Ей, наверное, скоро стукнет лет сто, подумала я. У нее была беззубая улыбка младенца. Мамэ по сравнению с ней выглядела подростком. Жила она прямо над магазинчиком сына, продавца газет с улицы Нелатон. Квартирка была небольшая, заставлена пыльной мебелью, с траченными молью коврами и полумертвыми растениями. Старая дама сидела в обшарпанном кресле у окна. Она смотрела на нас, пока мы проходили и представлялись, и, казалось, была счастлива тем, что вызывает интерес у нежданных гостей.
– Американские журналисты, надо же… – проговорила она дребезжащим голосом, оценивающе глядя на нас.
– Американские и английские, – поправил Бамбер.
– Журналисты интересуются Вель д’Ив? – удивилась она.
Я достала свой блокнот с карандашом и пристроила его на коленях.
– Вы помните хоть что-нибудь о той облаве, мадам? – спросила я. – Можете рассказать нам пусть даже незначительные детали?
Она издала что-то вроде кудахтанья:
– Думаете, я не помню, юная дама? Может, думаете, я забыла?
– Вообще-то, прошло немало времени, – заметила я.
– Сколько вам лет? – бесцеремонно спросила дама.
Я почувствовала, что краснею. Бамбер скрыл улыбку за фотоаппаратом.
– Сорок пять, – сказала я.
– А мне будет девяносто пять, – подхватила она, обнажая в улыбке беззубые десны. – Шестнадцатого июля сорок второго года мне было тридцать пять. На десять лет меньше, чем вам сейчас. И я помню все.
Она помолчала. Ее слабые глаза смотрели на улицу.
– Я помню, как меня очень рано разбудил рокот заведенных автобусов. Прямо под моими окнами. Я выглянула наружу и увидела, как подъезжают еще автобусы. А потом другие, и еще, и еще. Обычные городские автобусы, на каких я сама ездила каждый день. Белые с зеленым. Их было столько… Я подумала: что они тут делают?
