поднимался резкий запах мокрой шерсти, гашеной извести и мыла. Она почувствовала, как холод проникает сквозь ее рваные туфли, но обрадовалась, осознав, что день стирки означает, что в подвале будет тепло от огня, который развели под медными котлами, и горячего пара.
Там было темно. Тускло горели две масляные лампы, и в свете их Лили и Бриджет различили двух монахинь, которые суетились между огромных стопок с бельем. Сестра Аннунциата подтолкнула девочек в их сторону, и монахини остановились и с удивлением уставились на них.
– А это еще кто? – спросила одна монахиня. – Сколько им лет? Им хватит сил для стирки?
– Это подкидыши, – ответила сестра Аннунциата, – семи лет от роду, привычные к тяжелому труду. Они сделают все, что вы скажете.
Лили могла бы рассказать, что умеет стирать, поскольку помогала Нелли с этим делом сотни раз. Сначала все сортировалось по материалу и размеру, все грязное тряпье с косынками отделялось от исподнего и нижних юбок. Затем каждую стопку погружали в раствор гашеной извести, кипятили все это в медном котле и оставляли отмокать. Потом белье споласкивали и отжимали, а огонь под медными котлами раздували так сильно, что находиться рядом становилось почти невыносимо, и все белье опять кидали в котел, и перемешивали, и толкли его мешалкой – инструментом, который был похож на трехногую табуретку, приделанную к длинному шесту. И только после этого одежду вынимали, и отправляли на стиральную доску, и там со страшной силой отскребали ее с мылом, и от такой работы плечи гудели, и ладони распухали и болели, и Нелли даже иногда стонала. Когда вся грязь и пятна, наконец, сходили, белье возвращали в котел, и насыпали туда соды, чтобы избавиться от мыла, и все это опять крутили и мешали мешалкой, чтобы потом, наконец, вынуть его, тяжелое, как труп, и перетащить его к кадку, отжать, а потом развесить над плитой для просушки, или, если стояли весна или лето, вынести белье на улицу, где дули мартовские ветры или светило майское солнце, а весь чертополох на ферме снова набирался сил, чтобы испакостить здешние поля.
Лили вспомнила еще кое-что о тех днях, когда случалась стирка: горячие блюда не готовили, поскольку для этого не было ни времени, ни места в кухне, и весь обед их состоял из хлеба с сыром или кусочка пирога и маринованного лука, поэтому Лили прошептала Бриджет, что сегодня будет голодно, и маленькая смелая мордашка Бриджет, которая так походила на дрозда, вся сморщилась от горя, и Лили подумала: «Мы были счастливы в дороге с Берти, поскольку верили, что нас ждет Болдок и спасение, но ничего из этого мы не достигли».
Монахини, видимо, удивились тому, как ловко девочки справляются со стиркой, потому что заметно подобрели. Они принесли девочкам по табуретке, чтобы те могли стоять на них и доставать своими мешалками до белья в котле, и заметили, что Лили с Бриджет все мешают и толкут белье и руки их не устают. А может быть, они испытали жалость при виде рваных туфель, открывших им, что Лили не хватает пальца, или количества веснушек на маленьком лице Бриджет. Пока девочки крахмалили тонкие белые платы, монахини расспрашивали их о Госпитале для найденышей и их жизни там, и когда Бриджет сообщила: «Нас там не любят», они погладили ее по голове своими красными разгоряченными руками и сказали:
– Но вам не стоит об этом терзаться, ведь Бог и есть Любовь, а большего вам и не нужно.
Бриджет принялась рассказывать монахиням-прачкам, как иногда найденышей постарше в качестве наказания сажали щипать паклю, словно каторжников. Но те монахини не знали, что такое «щипать паклю», и Бриджет пришлось им объяснить, что это когда ты разбираешь большой моток пеньки своими пальцами и ногтями, чтобы кораблестроители смогли использовать эти волокна и конопатить щели меж дубовых досок на огромных судах, которые выходят в открытое море.
– А-а, – ответили монахини, – так, значит, это очень важная работа на благо королевы и империи?
Бриджет сказала, что не знает, важная это работа или нет, но знает, что девочек девяти-десяти лет иногда сажали за такую работу, от которой ломались ногти и саднило пальцы, и потому-то они с Лили и сбежали: «Мы видели, какие неприятности нас ждут».
Сестры переглянулись и горестно покачали головами. Одна сказала:
– Нам бы хотелось, чтобы вы остались здесь и вам не пришлось щипать паклю, но, кажется, после стирки вас отвезут назад.
– Мы туда не вернемся, – сказала Бриджет. – Мистер и миссис Инчбальд ждут нас в Болдоке.
– О-о, – удивилась монахиня, которую звали сестрой Агнес, – а кто такие мистер и миссис Инчбальд?
Лили знала, что Бриджет пустится в рассказ о них, о комнатке на чердаке, откуда было видно звезды, об ароматных мешках кофе под прилавком, но стоило ее подруге завести об этом речь, как что-то подсказало ей: никогда им не добраться в Болдок, как не добраться и в Свэйти.
Тот длинный день закончился, и темнота вновь залила прямоугольники окон, и первый тюк белья понесли на кухню, чтобы там его развесить и оставить сохнуть над плитой.
Когда Лили и Бриджет, скрючившись под весом ведра, полного мокрой одежды и тряпья, добрались до кухни, их встретило нечто чудесное: аромат поджаренного мяса. Их рты наполнились слюной, и они задрожали, внезапно осознав, как сильно проголодались.
Когда они начали развешивать белье, их окликнул Томас, который сидел возле плиты и чистил картофель. Лицо его светилось жизнелюбием. Он подмигнул девочкам и сказал:
– Я так считаю, вы нам очень удружили, изловив ту старую овцу. Молодцы, девчата! На вид она была не очень, но мяса дала предостаточно. Я ее быстро разделал, а еще уберег кустик розмарина от первых заморозков, поэтому мясо я приправил травкой, и всех нас ждет душистый сытный ужин.
Ее спаситель, Сэм Тренч… Суперинтендант сыскного отдела Лондонской полиции…
Она-то думала, что видит в нем томление. Мужского вожделения она прежде не знала и не особенно желала узнавать. И все же воскресенье за воскресеньем этот взгляд не сходил с нее, и через некоторое время она стала видеть в нем – довольно заурядном мужчине – того, кто возвратит ее из мира без любви, где она оказалась из-за убийства, которым отсекла себя от всего человеческого. Она погибала в этом мире одиночества. В момент, когда она вершила свой поступок, тот казался ей разумным и оправданным настолько, что ей нетрудно было сохранять спокойствие. Она убила хладнокровно, без
