— Вовсе даже ни к чему.
И на спину Юргиса обрушился новый удар.
Его католическому преосвященству комтуру айзкраукльскому от рыцаря Христова, брата Бенедикта почтительнейшее приветствие.
Да падут горы пред господом и да постигнет проклятие тех, кто не пришел на помощь господу против сил зла.
Да погибнут души нечестивых подобно преступным филистимлянам, и да обрушится мир на них, кто свои заблуждения ставит превыше блага рыцарей Христовых.
Заблудший катеградский монах Амброзий поразил сам себя и вскоре вынужден будет взывать подобно пораженному проказой Иову: «Для чего ночь не затворила дверей чрева матери моей и не сокрыла горести от очей моих! Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?»
Полоцкого лазутчика Юргиса везут ныне в замок епископа Николая на Даугаве, где Юргис пребудет в оковах до прибытия епископа.
Юргис в одиночестве. Всемогущий позволил мечу гнева своего упасть на голову телохранителя Юргиса — Микласа. Второй прислужник полоцкий тяжко изранен в схватке и более не в силах сеять вред. Земля радуется и ликуют долины, ибо поредело войско слуг дьявола. И земля процветет, охваченная радостью и торжеством, когда скатится голова Юргиса и не останется среди наших братьев по вере никого, кто оскверняет пищу и вино, вкушаемое ими.
Господь бог сказал: «Ты проповедуешь уставы мои и берешь завет мой в уста твои».
Оттого я, ничтожный раб веры, осмеливаюсь вновь преклонить колени перед высоким комтуром и при этом изложить свои всеподданнейшие мысли.
Полоцкий Юргис пребывал у скрывающихся в лесах злоумышленников, у язычников вновь окрещенного Ерсикского края, которые стремятся возобладать над нами и хотели бы своими руками перевешать своих властителей, не щадя ни духовных лиц, ни старцев.
Юргис обретался и среди находящихся в бегах ремесленников постигнутого господним гневом города Ерсики, а также вольных людей, обитающихся на Бирзакском острове. Некий рыцарь Христова братства, направляющийся в Науйиене и Дриссу через Ликсну, краткое время тому назад был на развалинах Ерсикского замка и теперь сообщил мне, ничтожному, что узнал эту новость от торговых людей Висвалда, живущих в бирзакском поселении.
Упомянутые рыцарем торговцы и менялы, кому милосердие отца небесного не позволяет хранить в сердце вражду к немецким торговым людям в Риге, находящимся под защитой католической церкви, охотно поставили бы свои лавки близ дворов рижского купечества. По их словам, они с радостью вели бы дела с рижскими торговцами, если бы обладали уверенностью, что не подвергнутся мести со стороны язычников Бирзакского острова — кузнецов, златокузнецов и ткачей, тех, кто на острове одержим злобными замыслами. Они возмущают людей в поселениях Даугавского побережья, тайно принимают как русских, так и литовских посланцев и шлют в те края своих гонцов. В случаях, когда до их нечестивых ушей долетают вести о достойных сожаления неурядицах между Христовым орденом и епископом, или же о заслуживающих не меньшей печали столкновениях между войсками епископа и короля датского, или о вторжении литовских язычников во вновь присоединенные владения святой церкви, укрывающиеся в Бирзаках ликуют, словно почуявшие запах крови стервятники. Вследствие этого, миролюбивым торговцам в Бирзаках приходится уподобляться сернам, что изгнаны с пастбищ и теряют силы перед преследователями.
Хотя всевышний положил римской церкви править всеми и повсеместно, тот край, где мы живем, стал чересчур тесен как для тех, кто возвещает истинное слово господне, так и для тех, кто сообразуется не с божьей волей, но с людской. Ибо кто обрел благодать, идет с миром, а кто меняет путь свой, тот обречен погибели.
Господин мой комтур! Не ко вреду католического, осененного крестом рыцарства послужило бы, если бы твое преосвященство выказало больше уважения к епископу Николаю. И одарило бы его кое-какими приятными для плоти благами, или же, когда епископ направится из Риги в свой Круста Пиле, устроило его святости удачную охоту на землях комтурства. За трапезным столом можно было бы договориться и о полоцком Юргисе. Так, чтобы бог отнял у язычников свою мудрость, но оставил им толику благоразумия.
Мое ничтожество полагает, что содержать Юргиса надлежит в одном из подвалов епископского замка. Там же, где и ерсикский Висвалд. Чтобы прикованный к цепи языческий царек, всегда возбуждавший ненависть к Риге, разжигавший войны против нее и пренебрегавший дружбой католической церкви, мог переговариваться с Юргисом. Подвалы замка укрывают в своем мраке все, там темно, как в приречном ивняке, но защитница наша, праведная божья матерь, позаботится, чтобы узники сблизились друг с другом и языки их развязались. Тогда нам стали бы известны замыслы язычников. И рыцари Христовы смогли бы сокрушать язычников железным бичом с такой легкестью, будто это сосуды горшечника.
Пребывай вечно на престоле своего достоинства, господин мой комтур, а равно и все ближние твои.
Брат Бенедикт из Ликсны
Год господень
1237
— А-а-а!..
Юргис не вел более счета дневным сумеркам и темени ночей. Слишком много сменилось их здесь, в каменной норе, похожей на колодец, накрытый крышкой. Но страшный крик падающего с обрыва в воду человека звучал в ушах вновь и вновь. И Юргис снова видел, как летит вниз незнакомый человек в лохмотьях, с лицом грязным и растрескавшимся, словно земляной пол, как рушится он в бурлящий поток. Один из тех людей, что, надрываясь и не разгибая спины, сновали подле стен замка, между грядами камней и кирпича, между рядами расколотых, обтесанных, разъятых на доски стволов, среди строительных подмостей, нагруженных телег и волокуш.
Еще за полверсты до Круста Пилса стал слышен доносившийся со стройки стук и скрип, свирепые голоса, общий гомон, порой заглушаемый криками боли, страха и злобы, на языках латгалов, селов, ливов и еще других. И непрестанными окриками: «Тащи! Шевелись! Быстрей!..»
Когда Юргисовы стражи осадили коней у брода через речку — напротив недавно воздвигнутой каменной башни с зубчатой вершиной, над высоким обрывом над Даугавой показалась кучка людей — и вдруг рассыпалась в разные стороны: люди спасались от верзилы, размахивающего над головой тяжелой палицей. Верзила гнал их по самой кромке обрыва, и когда один из убегавших вдруг резко повернул ему навстречу — палица обрушилась, и попытавшийся сопротивляться полетел с обрыва головой вниз.
«А-а-а!..» Крик, и его отголосок канули в речную пучину. Но остались в ушах Юргиса. Они звучали в нем и вокруг него здесь, в тесном полутемном подвале, вместе с перекличкой караула наверху, с разговорами подневольных и окриками старост. Звучали, хотя от внешнего мира Юргиса отделяла стена из дикого камня и воздух с воли вливался в подвал лишь через два окошка, скорее отдушины в стене, под самым сводчатым потолком.
Заточенный в епископском замке, Юргис делил свою судьбу с другими такими же узниками. Правда, присутствие их он скорее угадывал — по доносившемуся временами звону цепей, по звуку шагов за стеной и за дверью. Иногда, когда рабы — уборщики подвала выносили бадью с испражнениями и приносили воду и скудный хлеб, звуки эти становились слышными. Юргис представил, что подземелье башни разделено на тесные клетушки, словно на каменные гробы. И по ту, и по другую сторону от него. Но сколько таких клетушек, сколько несчастных заточено в каждой и что это за люди — угадать было невозможно.
Допрос ему устраивали только однажды. Сразу после того, как гедушские ратники пригнали его сюда. И допрашивали более для порядка, чем желая добиться признания в злых умыслах против епископа и орденских рыцарей. Кто помогал, кто давал коней? Где укрыты кони сейчас? Много ли людей живет на Бирзакском острове?
Пригрозить, правда, не преминули: «Не сознаешься — схватит тебя палач за загривок… Завизжишь, как ободранный, и тогда-то уж все расскажешь, все, еще до того, как встанешь голыми ступнями на раскаленный печной под, до того, как опустят тебя в котел с кипящей смолой!»
Грозивший был в кольчуге, чернобородый, на груди висел на цепи католический крест. Напарник его, тоже с крестом, помалкивал.
«Господи, простри с высоты руку твою, избавь меня и спаси меня от руки сынов иноплеменных…» Слова эти, заученные с детства, Юргис шептал, словно заклинание, помогающее, когда дух твой подавлен. Ибо чего стоит стремление человека держаться правды, идти по пути истины, если не приходится ему ожидать людского милосердия?
Нет, Юргис-книжник, неразумным было, сверх меры неразумным безудержное чтение древних мыслителей в монастырском скриптории. Того же Гераклита. О вечно живом огне, что непрерывно изменяется, тут сгущаясь, там разрежаясь, вдруг вспыхивая и умножая в людях смелость, честность и самоотверженность.
