– Я начала читать его труды… – призналась Полла. – «О блаженной жизни», «О краткости жизни»… Но вот что меня удивило, и у Лукана спросить я стесняюсь, а то еще обидится – он очень любит и уважает дядю. Словом, пишет он там, что самое лучшее времяпрепровождение – ученый досуг и что лишь то время ценно, которое посвящено ему. Но что ж он сам не посвятит себя этому хваленому ученому досугу, а занят государственными делами? И моему Лукану указывает тот же путь… – Она приблизилась к деду и тихо прошептала: – Я боюсь за него, дедушка! Нерон – страшный человек, а Марк совсем не умеет притворяться…
Аргентарий помолчал, а потом сказал со вздохом:
– Понимаю твое беспокойство, девочка! Неслучайно Гораций советовал идти в жизни средним путем. Но если бы все шли только им, наверное, не было бы ни героев, ни славных мужей. Помнишь, какой выбор был предложен Ахиллу? Жизнь славная, но краткая – или долгая, но бесславная… Что выбрал он?
– К чему ты это, дедушка? – спросила Полла в трепете. – Кому предложен выбор Ахилла? Неужто Марку?
– Ну не всегда же путь к славе означает кратко-вечность, – поспешно заговорил Аргентарий, словно поняв, что сболтнул лишнее. – Сенека хотел для него блестящего будущего, которого он достоин. А вот в своих надеждах на принцепса он, пожалуй, обманулся… Как, впрочем, и все мы. Да, Сенека Старший тоже опасался приближения сыновей к власти. Младшего, Мелу, твоего свекра, не отпускал от себя до самой своей смерти. Ну и чего этим добился? Только загубил его дарования, а ведь они были недюжинные! От невостребованности любой талант хиреет. Так что будем надеяться на милость богов. А что касается самого Сенеки… Он ведь не по доброй воле вызвался на должность воспитателя юного цезаря. Но раз уж ему выпал этот жребий, он, будучи стоиком, старался выполнять свои обязанности наилучшим образом. Это совсем не значит, что он сам не верит в свои слова о ценности ученого досуга. Читай, читай его, девочка! Пойдет на пользу! Ну а насколько прилепляться к этому учению, сама решишь. У женщин своя мудрость – мудрость любящего сердца, им нередко открывается больше, чем мужам-философам…
Полла возвращалась домой опечаленная. Почему-то она была уверена, что больше не увидит деда. Так оно и случилось. Аргентарий не дожил до весны, не перешагнув порога печального месяца февраля.
Полла запомнила его похороны, на которых присутствовало много важных лиц, в том числе Сенека. Похвальную речь покойному говорил его внук, старший из единоутробных братьев Поллы, двенадцатилетний мальчик. Полла слушала его и думала, что она сказала бы лучше. Но женщинам говорить такие речи не полагалось. Полла смотрела на Цестию – та казалась каменной, лишь ветер трепал ее паллу и седые пряди волос. День был солнечный, но очень холодный и ветреный.
По окончании печального обряда они с Луканом тихо брели по кладбищу, между общих колумбариев и отдельных семейных склепов. Полла озябла, и муж набросил на нее край своей новой, с начесом, тоги, а она уговорила его покрыть голову. Так они и шли под одним плащом; Полла заметила, что их общая тень напоминает сердце. Она обратила на это внимание мужа. Тот улыбнулся:
– А что? Разве не так?
Он остановился и показал ей на мраморное надгробие супругов. Их лица были обращены друг к другу, они держались за руки, свободная рука жены покоилась на плече мужа.
– Вот и нас с тобой когда-нибудь так же изобразят, – задумчиво произнес Лукан. – И, заметив испуг в глазах жены, быстро добавил. – Не бойся, не скоро! Лет через пятьдесят!
С тех пор как Полла вышла замуж вторично, это воспоминание всегда причиняло ей боль, потому что этого последнего утешения – общего с Луканом надгробия – она уже лишилась. Она вспоминала также о бабушке, которая всего на полгода пережила своего мужа и в том же году упокоилась рядом с ним. Старики окончили свой жизненный путь почти одновременно – прямо как Филемон и Бавкида. И всегда на память ей приходили слова Аргентария: «Конец жизни наступает в назначенный срок, и, значит, почему-то дальше идти уже не надо», – и всегда она приходила к выводу, что боги были милостивы к Аргентарию и к Цестии, избавив их от лицезрения драмы последующих лет.
Часть III. Первые горести
Первая половина того года – это был год консульства Цезенния Пета и Петрония Турпилиана[103] – если не считать случившейся в конце февраля смерти Аргентария, протекала для Поллы и Лукана относительно спокойно. «Фарсалия», на которую Полла смотрела почти как на собственное дитя, постепенно росла и приобретала более определенные очертания, и Лукан уже отдал издателю первую ее книгу. С какой радостью Полла развернула свеженький, только что оттертый по обрезу пемзой свиток! Это событие они отпраздновали в тесном кругу все тех же друзей-поэтов.
Потом их посетила еще одна радость. Полла наконец почувствовала в себе те перемены, на которые намекала ей Цестия. Может быть, сама она и не догадалась бы, но подсказала мудрая няня Хрисафия. Со смущением и трепетом Полла сообщила новость Лукану. Он в восторге подхватил ее на руки, закружил и не отпускал, пока сам не испугался, что ей это может быть вредно. С того дня он стал особенно внимателен к ней и даже избегал читать ей страшные сцены «Фарсалии», выбирая для нее наиболее спокойные эпизоды. А иногда они начинали вслух мечтать, как скоро украсят дом венками, как закажут резную колыбельку, и дальше, пытаясь заглянуть в более отдаленное будущее, – сколько у них будет детей, кого пошлют им боги, сыновей или дочерей, и как их будут звать. Хоть разговоры эти нередко выходили по-детски смешными, как когда они договорились до имени «Квинде́цима»[104], Полла любила их, и всякий раз в сладостном предвкушении думала, сколько непочатого счастья их ждет впереди.
Полла внимательно прислушивалась к самой себе и к той новой жизни, которая в ней зародилась. Ей хотелось только тишины и покоя. Она вдруг стала очень разборчива в еде, до полной непереносимости вида некоторых кушаний, и, с другой стороны, неожиданно обнаружила в себе пристрастие к горько-соленому соусу гаруму, который раньше терпеть не могла. Лукан посмеивался над ней, но сам требовал у прислуги, чтобы при готовке в первую очередь учитывались вкусовые предпочтения жены. Потом наступила жара, и ради лучшего самочувствия Поллы и будущего младенца муж предложил ей вместе с ним поехать в Кампанию, в Байи. Сколько раз потом они оба корили себя, что не остались в Городе!
Для Поллы это было первое в жизни длительное путешествие, и по дороге она жадно впивала глазами слоистые гребни гор, на горизонте таявших в голубой дымке: там и тут разбросанные по долинам стада овец и коз; посадки серебристых олив, зеленые плодовые сады, усыпанные восковыми зреющими плодами, с их неизменным деревянным стражем Приапом.
Собственной виллы у Лукана в Кампании еще не было, поэтому они остановились на пустующей вилле его отца. Это было довольно скромное и запущенное строение, лишь наспех приведенное в порядок к приезду молодых господ. Росписи были грубоваты – явная работа ремесленника, выкрашенная киноварью штукатурка колонн местами облупилась до кирпичей, садик зарос травой и диким виноградом, под осыпающейся черепичной крышей во множестве гнездились ласточки. Но все же сюда долетал прохладный ветер с Дикархейского залива, и воздух был намного чище и свежее, чем в Городе. Лукан сразу же загорелся идеей приобретения земли и постройки жилища по своему вкусу, и, когда жара спадала, они с Поллой объезжали окрестности, присматривая место, где можно было бы поселиться. Лукан попутно запечатлевал все свои наблюдения, касающиеся кампанской природы и нравов местных жителей, в изысканных письмах, которые надписывал друзьям, но не отсылал, говоря, что хочет их просто издать под названием «Письма из Кампании», а Полла просто с восторженным замиранием сердца любовалась шелковым морем, бескрайним простором с изменчивой тенью от облаков, высоким одноверхим Везувием, царившим над окрестностями. Посетили они и могилу Вергилия и долго молчали, созерцая скромное надгробие, увитое плющом и каприфолью.
Они надеялись, что проведут лето в уединении и спокойствии, но злой рок привел в эти края и цезаря. Решение ехать в Кампанию созрело у него внезапно: он собирался куда-то в провинции, но какие-то дурные предзнаменования заставили его отменить эту поездку. Путь из Рима до Неаполя он проделал с обозом в тысячу повозок, с мулами, подкованными серебряными подковами, и с погонщиками, наряженными, несмотря на жару, в канузийское сукно.
Обосновавшись в своем дворце в Неаполе, цезарь вскоре прислал Лукану и Полле приглашение посетить только что построенную и отделанную виллу Сабины в Оплонтисе, крохотном безвестном городишке близ Геркуланума. По возвращении в Рим он твердо решил развестись наконец с несчастной Октавией и вступить в брак с Сабиной. Приехали все вместе: цезарь, Сабина, человек двадцать гостей, – и общий приезд был отмечен неприятным эпизодом. Когда они подъехали к вилле, спрятавшейся за мощной оградой, их взорам предстала размашисто намалеванная красной краской надпись прямо на этой ограде: «Сабина, шлюха, скверные дела творишь!» Кто и когда успел это написать? Перепуганные рабы отчаянно пытались смыть ее, но не успели до приезда господ.
