Даже теперь, после двух лет разлуки, она смотрела на него с прежней неприязнью и недоверием — свойствами ограниченных и гордых людей.
Отец снисходительно относился к шалостям молодежи, он поощрял способности сыновей и не жалел денег на их образование. Ему нужно было от них только одно: преуспеяние. В этом отношении его не радовал ни рассудительный, но лишенный тщеславия Спурий, ни легкомысленный и строптивый Гай.
«О злая судьба, ты оставила мне сына, похожего на яркий пустоцвет, — он привлекает внимание, но бесполезен: не зреет и не приносит плодов. Он не стремится заполучить государственную должность, а ведь участие в управлении государством — главная и священная обязанность гражданина. Он отвернулся от кипучей жизни общества и остается лишенным состояния и доброй славы. Не хочет он испытать и многотрудной, опасной, но почетной доли воина, подобно его доблестным предкам. Итак, Спурий умер. Гай сочиняет постыдные безделки и возмутительные эпиграммы… К старости я пришел без наследника и в совершенном одиночестве».
Таковы были печальные размышления умного и почтенного муниципала. А Гай Катулл думал по-своему.
Разве тщеславный старик поймет его предназначение, его муки и мечты? Разве расскажешь о поцелуях Муз, прилетевших к нему с отрочества пламенными ночами? Разве докажешь практичному дельцу, что долг патриота есть неприятие беззакония и самовластья, угрожающих республике? И разве поведаешь ему о своей безумной любви?
Гай слушал отца, вернее, делал вид, что внимательно слушает. На самом же деле до него явственнее назидательных речей доносилось потрескиванье углей в жаровне, ворчание собаки, звон медной посуды, гулкий стук дождевой капели в тесном внутреннем дворике и голос молоденькой рабыни, тихо напевающей в соседней комнате. Наверное, она штопает одежду, прядет шерсть или занимается другой домашней работой; у нее блестящие черные глаза, пунцовые губки, как у ребенка, расчесанные на пробор гладкие волосы и круглая шейка, от которой невозможно оторвать взгляд.
Отец закончил свой монолог и приготовился выслушать ответ Гая без всякой надежды на что-либо ободряющее. Гай тяжело вздохнул, побарабанил пальцами по изящному буксовому столику с изогнутыми ножками и начал уныло оправдываться.
В течение всего времени, прожитого Катуллом в Вероне, отношения между ними оставались натянутыми. Чтобы развеять грусть, он бродил по городу. Его с восторгом встретили два молодых веронца, Фабулл и Вераний, вместе с ним посещавшие грамматическую школу, а позже — поэтические собрания и пирушки. Они расспрашивали и утешали Катулла, красноречиво вздыхая. Встреча с ними привела Катулла в более уравновешенное и бодрое состояние. Он постарался забыть горести, с удовольствием вспоминая веселую юность. Особенно ему был приятен Вераний — приветливым нравом, открытым лицом и голубыми глазами походивший на умершего Спурия.
Друзья уселись за стол в скромном доме Верания. Его мать, радушная и болтливая маленькая старушка, с помощью ленивой рабыни, толстухи и растрепы, поставила перед ними наскоро приготовленное угощение. Вераний отбил горлышко у замшелой бутылки, и они, не забыв плеснуть на пол во славу богов, помянули бедного Спурия, чей пепел лежал так далеко.
После полудня к ним присоединился пылкий почитатель Катулла, двадцатилетний Цецилий.
— Гай, дорогой мой, видел бы ты, сколько прекрасных книг я собрал за эти два года! — воскликнул Цецилий, сияя золотисто-коричневыми глазами. — Я отвез их к себе на озеро (Цецилий жил в городке Новум Комум на берегу Ларийского озера[146]), и среди них почетное место занимают твои стихи. Моя жена тоже считает их непревзойденными, ведь и моя жена — поэтесса.
Юноша наизусть читал элегии Катулла, с его лица не сходило при этом глуповатое и восторженное выражение. Фабулл посмеивался над ним, но Цецилий не обижался. Он гордился дружбой с Катуллом и, сидя рядом с ним, чувствовал себя вполне счастливым. Жизнерадостность Цецилия, его наивное преклонение словно вливали умиротворяющее лекарство в сумрачную душу Катулла.
Вераний и Фабулл просили не забывать о них и присылать им новые стихи. В скором времени они и сами собирались в столицу. Семь лет назад, совсем юными, они уже попытали счастья — ездили в Испанию в числе многочисленного сопровождения претора Кальпурния Пизона. Но напрасно они мечтали разбогатеть. Пизон разорял иберийские города в свою пользу, юные муниципалы возвратились ни с чем.
После второй бутыли друзьям стало жарко. Они хохотали, острили, рассказывали Катуллу о любовных победах, действительных и только что придуманных. Катулл пил и улыбался совсем беззаботно, слушая слегка заплетающуюся речь Цецилия.
— Клянусь Аполлоном Дельфийским… Клянусь Аонидами… — говорил захмелевший Цецилий, прижимая руку к груди. — Я не знаю, кто эта твоя несравненная Лесбия, но так изящно и сильно не воспел возлюбленную ни Асклепиад Самосский, ни Феокрит, ни Каллимах, ни изысканный Мелеагр…
Катулл шутливо отмахивался от неумеренных похвал Цециллия и вдруг побледнел. Видение обольстительно смеющейся Клодии явилось ему мнимым даром веселья. У него сжалось сердце, будто обручем стиснули грудь, глаза застлали слезы нестерпимой тоски. Все притихли, думая, что он плачет об умершем брате. О, наивные простаки!.. Ему не нужно ни друзей, ни родных… Единственное счастье для него — возвратиться к губительно-прекрасной патрицианке, снова обонять знакомый аромат светящихся волос, с тайной дрожью прикоснуться к ней, чувствуя под скользящей тканью упоительное тело…
Катулл стиснул челюсти, как изголодавшийся хищник, что давно алчет в ночном лесу своей трепещущей жертвы.
Он не мог больше терпеть разлуку с Клодией. А внешних причин для поспешного отъезда было достаточно: отвратительная толкотня на улицах, повсеместное превознесение доблестей удачливого человекоубийцы Цеваря, упреки матери и отчуждение отца.
С ломким треском горели соломенные крыши галльских селений. Вырубались священные дубравы, разрушались алтари прорицателей-друидов, вытаптывались луга и тучные нивы…
Обширные пространства Галлии все больше оказывались под жестоким контролем римского войска. Испытанные в войнах, смуглые италийцы продолжали уверенно громить толпы отчаянно сражавшихся белокурых гигантов. Впрочем, Цезарь не всегда действовал только силой. Одни вожди становились его союзниками, другие пытались откупиться, не жалея накопленных предками сокровищ, третьи бежали к германцам или бритам, четвертые заменяли варварские штаны цивилизованной тогой и переходили на службу к завоевателям. Цезарь отлично разбирался в племенной мешанине и вековых противоречиях галлов. С ловкостью гениального интригана он стравливал их, запугивал, подкупал, карал и обманывал. Своим солдатам он казался воплощением самого непобедимого Марса. Цезарь спал вместе с ними, где приходилось, — на земле, в палатке и на телеге, ел из солдатского котелка, спокойнее всех переносил холод и жажду, удивлял своей выносливостью в многодневных походах, а когда требовалось их воодушевить, первым бросался навстречу галльским секирам. Он помнил имена ветеранов и лично следил за перевязкой и лечением раненых. После удачного дела он дарил каждому солдату рабыню и горсть серебра, осыпал друзей драгоценностями, но сокровищницы варварских капищ приказывал вычищать в свою пользу.
Навстречу обозам, доставлявшим в армию продовольствие, навстречу вспомогательным отрядам, подвозившим тараны, зажигательные снаряды, катапульты, онагры и баллисты, двигались к альпийским перевалам тысячи повозок с золотыми сосудами и украшениями. Римляне угоняли в Италию огромные табуны и стада. Под охраной кавалерийских отрядов тянулись длинные вереницы пленных. Скрип колес, рев и ржанье животных, щелканье бичей, вопли и стоны пленников, ругань солдат, стук и грохот сливались в ужасающий, трагический шум над некогда мирными дорогами Галлии.
В грязи и пепле разоренных селений истлевали тела погибших от ран и голода, повсюду смердели со вздутыми животами и задранными копытами околевшие лошади и быки. Медведи, волки, одичавшие псы сбегались на падаль. Омерзительно каркая, вороны и орлы-могильники черными стаями закрывали небо.
За полгода войны Цезарь отослал в Италию тридцать пять тысяч рабов. В Риме объявили всенародные празднества в честь победителя галлов; сенат вынужден был воздать хвалу своему неукротимому и удачливому врагу. Римские банкиры, откупщики и работорговцы метались с горяченно выпученными глазами. Они рвались в только что завоеванную страну: шагая по трупам и дымящимся развалинам, легче всего было приобрести колоссальное состояние. Только бы успеть, не пропустить благодатное время новых римских побед! Служить под началом Цезаря устремились многие молодые аристократы, среди них — прославленный кутила Марк Антоний, сын Марка Красса Публий, сыновья магистратов, сенаторов и даже брат изгнанного Цицерона. Слухи о богатствах Галлии не давали спать ни пресыщенным нобилям, ни нищим оборванцам. Всюду звучали странные названия захваченных северных городов: Герговия, Лугудун, Аварик, Бибракта… Все думали о Галлии, все говорили про Галлию, все бредили Галлией.
