Под копытами хрустела стеклянная грязь. Уже потеплело, но ночью ещё ложился мороз и растаявшая под апрельским дневным солнцем дорога замерзала.
Биток оказался отличным конём – резвым, но послушным. Отец Илларион приметил его сразу, и неслучайно: сказался опыт, приобретённый на военной службе и в Китайском походе. Китайская крепость Дагý, от которой открывалась дорога на Тяньцзинь и Пекин, была взята союзными войсками 3 июня 1900 года. Первой в крепость ворвалась рота 12-го Сибирского полка под командой поручика Станкевича, батюшка Илларион, тогда прапорщик Алабин, командовал охотниками. Этот поход оказался слишком кровопролитным, резня была со всех сторон, восставшие китайцы резали иностранцев и своих же китайцев, принявших христианскую веру, а союзные войска резали восставших китайцев. Особенной жестокостью выделялись немецкие подразделения союзных войск. Торчащие на колах срубленные головы над обезглавленными телами, растерзанные штыками старики и дети, женщины, разорванные ядрами и руками…
Отец Илларион тряхнул головой, отбрасывая воспоминания. Он окончил поход, как многие: с ранением и наградами, но зарёкся служить кому бы то ни было, кроме Господа Бога. И с той поры не брал в руки оружия и не сидел в седле.
Дорога от хуторов под прямым углом выходила на другую, связывавшую Граево, Щучин и Ломжу. По этой дороге в Граево и дальше на север двигались войска закончившей или почти закончившей формирование 12-й армии генерала от кавалерии Павла Адамовича Плеве. Штаб дивизии располагался в Ломже.
Эта дорога тоже раскисла, и пехотные батальоны и роты не могли идти, как положено, строем. Особо загромождали дорогу артиллерийские парки, но их было мало, и они везли снаряды по большей части для лёгкой полевой артиллерии, и это вызывало тревогу. Германцы подавляли своей артиллерией самых крупных калибров.
Двигавшееся войско, судя по одежде, в основном было из новобранцев и ополчения, тех сразу выдавала чёрная форма и устаревшие берданки вместо мосинских трёхлинеек. Завидев батюшку верхом на коне, солдаты и ополченцы крестились, некоторые радостно улыбались, несколько попросили благословения. Это задерживало.
Выехавшие вперёд вестовые, как могли, оттесняли войско, стараясь дать проход для батюшки и Введенского.
Глядя на множество людей в сером и чёрном: шинелях, папахах и с серыми лицами, – отец Илларион посуровел. Он с некоторой жалостью и даже тоской вспомнил спокойную жизнь в далёком сибирском приходе, где после Китайского похода служил священником в деревенской церкви и не думал, что когда-нибудь снова окажется на войне. Однако он сам решил, когда узнал, что Германия объявила войну России, что пора со спокойной жизнью прощаться, и написал прошение протопресвитеру военного и морского духовенства отцу Георгию Шавельскому о переводе. Местный клир таким решением отца Иллариона остался недоволен, именно потому, что его приход был самый дальний и глухой, и, видимо, вслед батюшке что-то высказал. И слыл отец Илларион своемыслящим, в особенности по поводу «грязного мужика» Григория Новых, при этом ведая о креатурах Распутина в Тобольской епархии, но за дальностью пребывания в сибирской пустоши и болотах ему это прощали. А тут – не простили.
Отец Илларион встряхнулся и увидел, что Доброконь идёт от него справа и чуть впереди, отгораживая от двигавшегося навстречу войска. Он хотел сделать замечание вестовому, но понял, что тот делает правильно и всего лишь выполняет свою задачу: надо было добраться до Ломжи и вернуться в полк сегодня же. Доброконь вёл свою лошадь правым боком и не подпускал к отцу Иллариону солдат, которые искали благословения.
«Ну что ж, это, конечно, нехорошо – лишать человека того, что ему необходимо. Но ведь в каждом полку есть священник. Да и Доброконь такой же нижний чин и знает их нужды. Так, значит, раз он…» – думал отец Илларион и в какой-то момент оглянулся на Введенского. Введенский отставал на корпус, он смотрел на отца Иллариона и на Доброконя, и на его лице была нехорошая ухмылка. Эта ухмылка почему-то разозлила отца Иллариона, он отвернулся от корнета, поднял над головой наперсный крест на длинной цепи, послал Битка вперёд, тот ударил мордой по ноге Доброконя, Доброконь сдал вправо, отец Илларион обогнал его и пошёл вплотную к войску. Солдаты стали сами уступать ему дорогу.
А Введенский не зря язвил спину отцу Иллариону, ему очень хотелось добраться до штаба дивизии как можно скорее. За него хлопотали из дома, и он хотел узнать результат. Поэтому батюшка, замедлявший движение, был совсем некстати. И он упёрся взглядом в отца Иллариона. «Да-а, батюшка, – думал он. – Геройский поп, сидел бы ты в обозе и не лез не в свои дела. Будто бы не прислали тебе елею и святого масла. Или складень у тебя сломался? Чинить везёшь! Занимался бы своим делом! Тоже мне Жанна д’Арк с колоколами!»
Отец Илларион привстал в стременах и ехал с крестом в руке. «Эх, солдатушки, бравы ребятушки, – думал он, стараясь забыть об ухмылке Введенского. – Не зря я вам перегораживаю дорогу, торопиться, конечно, надо – война, и никуда от неё не уйдёшь, но и спешить, если на то нет приказа, не следует». Он ехал, смотрел на улыбавшихся ему солдат и теснил в голове думы о тех, кого отпел за прошедшие девять месяцев войны. А отпел уже много, много душ отпустил и сопроводил напутственным словом пастыря. О Введенском думать не хотел, но мысли сами лезли в голову: «А как же? Я тоже испугался, когда сюда попал. Кто же знал, что будет такая война? Знаю, что надо мной посмеиваются, знаю! Кто же смерти не боится! Все боятся. И самые смелые боятся, да только виду не подают. Тот же Дрок! И я в Китае боялся, а надо было идти наперекор не столько даже смерти, сколько позору…»
Введенский буравил укоризненным взглядом спину отца Иллариона: «Хорошо смотритесь, батюшка! Да только в тылу, на тыловой дороге, тут пули не свистят. А попробовали бы вы, когда они свистят! Не хочу умирать! Вон Дрок! Ему не страшно! Грубому мужлану! Или этим серым. Что им? Ни книг не знают, ни театра. Не хочу!..»
«А вы, господин Введенский, – отец Илларион не мог отделаться от мыслей о корнете, – подали бы рапорт и не смущали бы никого. Иногда надо быть честным и поступать по совести! Кому вы тут нужны? Прячетесь за спинами, а как же честь офицера? За вами должны нижние чины идти, а не перед вами…»
Группа во главе с батюшкой пошла быстрее, Введенский тоже наддал, второй вестовой шёл за ним.
«И что это такое, взять и умереть, а что потом? Меликова нет, и что? Каждому ли удаётся, как под Аустерлицем, поглядеть в бездонное небо? Что изменилось? Кто победил? Что дала смерть? Кому радость? – Тут Введенский запнулся, он понимал, что радость-то на самом деле германцу, что ежели погиб его друг Меликов, значит, одним врагом стало меньше. – А при чём тут я? Я германцу не враг! Сколько их живёт на свете… что, все враги? А тот писарь, который рассказал, что будут бомбить зажигательными снарядами… Разве он был враг? Если бы не он…»
Отец Илларион, проскакав с полверсты, с непривычки утомился и сел в седле. «Да, нехорошие дела… как говорится: взялся за гуж… Это понятно, что умирать не хочется…» Он не успел додумать и услышал, как откуда-то зарокотал мотор. Он стал вертеть головой и увидел, что с запада на дорогу поперёк летят две чёрные точки. Солнце было высоко, небо ясное и синее, справа и слева от дороги широко расстилались поля с перелесками, куртинами кустов и снежными пятнами между ними, по обочине росли вербы, они уже опушились. Всё выглядело прозрачно, чисто и контрастно, уже начиналась весенняя жизнь, и только неправильно между всем этим смотрелась серая колонна войск с торчащими в небо штыками. Судя по тому, откуда летели, это были германские аэропланы – разведка или с бомбами. Они летели прямо на отца Иллариона. Он понимал, что они летят просто поперёк дороги в том месте, где сейчас находится он, двое вестовых и корнет Введенский.
Аэропланы стали спускаться, и отец Илларион услышал, как к стуку моторов прибавился ещё один стук – пулемётов. Войско остановилось и повернулось лицами к аэропланам. И отец Илларион тоже. Вдруг он услышал, что за спиной тоже рокочут моторы. Он обернулся. И войско обернулось. Навстречу двум германским аэропланам летели три русских. Германские аэропланы перестали стрелять и начали набирать высоту, ни одна их пуля до дороги не долетела. Войско остановилось, задрало головы и молча смотрело, как навстречу друг другу сближаются аэропланы. А те стали кружиться друг вокруг друга, и тогда с неба стало слышно, как стучат пулемёты. Может быть, это стучали и моторы тоже, но всем казалось, что моторов не слышно, а стучат только пулемёты. Отец Илларион почувствовал, как что-то толкнулось в его колено, он вздрогнул, это была лошадь Доброконя. Вестовой смотрел на отца Иллариона и как бы говорил ему глазами, мол, батюшка, не след стоять, надобно вперёд! Отец Илларион сообразил, поворотил Битка и дал шенкелей. Левая обочина была свободной, войско замерло на правой и глядело в небо.
