Было тихо. И – снова голос Распутина:
– А нешто мы нехристей в Думу пошлем?
Мужики загыгыкали, довольные, пронесся шумок:
– Во, Гришка-то наш, во срезал! Ох, и бедова-ай…
Опытный оратор всегда старается не замечать насмешек толпы, и Восторгов напористо заговорил далее: крестьянство не получит земли до тех пор, пока их выборные в Думу не пройдут по партийным спискам «Союза русского народа», а всем прочим вообще не попасть в царствие небесное… Сколько раз произносил Восторгов эту скользкую фразу на сходках, и все сходило благополучно, но здесь, в селе Покровском, нашла коса на камень.
– Погодь тараторить… погодь, – заговорил Распутин, продираясь через толпу ближе к оратору. – По-вашему, царство небесное одни твои партейные получат? А мы-то, дурни, иначе Евангелие толковали… Жизнь небесную мы и сами как-нибудь отмолим для себя. А ты вот, городской, лучше нам скажи – будет ли когда здесь, на земле, царство мужицкое?
Старики в первых рядах затрясли бородами:
– Ой, Гришка, хоша и сволота, а правду режет!
Восторгов осекся. Перед ним, бывалым оратором, стоял наглый оппонент, с ехидцей подначивал агитатора:
– Что, поп? На мой спрос – ни бэ, ни мэ, ни ку-кареку?
Митинг оказался скомкан, что немало сконфузило местные власти. Казимиров услужливо предложил взять Гришку за цугундер и подержать с недельку в «холодной», чтобы одумался.
– Не надо! – отвечал Восторгов, стойко вынося свое поражение. – Я, батюшка вы мой, на Кавказе лезгин в православие обращал. Вот там было страшно – они на меня с кинжалами бросались… А такие люди, как ваш Распутин, тоже нужны царю!
Григорий Ефимыч уходил в окружении односельчан. Он был триумфатором скучного и серого, как застиранная портянка, мужицкого дня, и сам хорошо понимал это… Вокруг толковали:
– Ты, Гришка, это верно ему холку намял. О царствии небесном в нехристях. Ловко ввернул! Дурак ты, а иногда проясняет…
В душе заважничав, Гришка, однако, держался скромником:
– А чего уж там, – говорил, заворачивая по тропке к своему дому. – Таких-то попов мы завсегда на попа поставим!
* * *
Закончив пропагандистские турне, Восторгов возвратился в Москву, где отбоярился перед союзниками в командировочных деньгах, истраченных в дороге; потом в ЦК монархических организаций состоялся его отчетный доклад о результатах поездки…
– Что мы все с вами, господа? – завершая речь, вопросил Восторгов. – Как бы ни переодевались мы в мужицкие зипуны, все равно из-под сермяги будет выглядывать наша ряса или фрачная пара. Иное дело, когда сам мужик говорит с мужиком. Такая пропаганда всегда успешнее… И я предлагаю (прошу занести в протокол!) вытащить из глубин захолустья крестьян, обладающих даром речи, умеющих не бояться критики толпы. Пусть они прослушают особый курс лекций и станут агитаторами могучего национального движения. От земли, от сохи, от гущи народной – пусть они и вернутся в народ, чтобы сеять полезное, вечное, доброе…
Бурные аплодисменты! Восторгов, насладясь ими, растряхнул в руке цветастый платок, изобразил улыбку.
– Кстати, позвольте поведать собранию, что один такой златоуст на примете уже имеется. Это Григорий Распутин из села Покровского. – Рассказав о встрече с ним, протоиерей честно сознался, что в открытом бою потерпел от него поражение. – Вот и предлагаю начать с этого тюменского Цицерона… с богом!
И вот он —
из кельи
выходит Распутин
и валит империю
на постель.
Николай Асеев
Часть вторая
Возжигатель царских лампад
Прелюдия. 1. Первый блин комом. 2. Салонная жизнь. 3. «Нана» уже треснула. 4. Самая короткая глава. 5. Темные люди. 6. Из грязи да в князи. 7. Дума перед Думой. 8. Почти как в Англии. 9. Дуракам все в радость. 10. Бомба в портфеле. 11. Лампадный Гришенька. 12. Премьеры и примеры. Друзья-приятели. Финал.
Хотя время и было жертвенное, но жертвовать на Гришку Распутина черная сотня не хотела. Дело о субсидировании этой глупой затеи с его приездом в первопрестольную пошло в высшие инстанции империи. Министр финансов Коковцев, умный и тонкий говорун, трижды отбрасывал перо, произнося с возмущением:
– Бред! Война с японцами истощила кладовые имперского банка, золотой запас на исходе. Получилось, как у Салтыкова-Щедрина: «Баланец подвели, фитанец выдали, в лоро и ностро записали, а денежки-то – тю-тю… Плакали-с!» У меня уже трещит голова от мыслей о новом займе в Европе, а вы… Господа, что за ахинея!
Ему стали втолковывать о приезде Распутина.
– Можно подумать, к нам собрался Ротшильд и вы обеспокоены, какими гладиолусами украсить его спальню. А едет всего-навсего мужик, которому на билетишко не наскрести! Подписывать галиматьи не буду. Если я стану оплачивать путешествия всех чалдонов, то, посудите сами, долго ли я усижу на своем министерстве?
– Владимир Николаич, – убеждали его чиновники, уже зараженные «союзными» взглядами, – поймите, что от таких Распутиных крепнет власть нации. Пройдет еще год-другой, и…
Возникла рискованная пауза.
– И что тогда будет? – спросил министр.
– Вы просто не узнаете России! – заверили его.
– Вот это-то и плохо, – огорчился Коковцев, – что через два года я, русский человек, перестану узнавать Россию…
Но перед Коковцевым тут же была нарисована идиллическая картина. В чайной, где ни одного пьяного, сидит под иконою благостный старец Распутин в чистейших онучах, самым скромным образом дует с блюдца липовый чай и, прикусывая постный сахарок, произносит умиленные речи, свободно оперируя такими выражениями, как «конгломерат общества» или «деформация русской личности».
– Вошь с ним! – сказал Коковцев, берясь за перо. – Пусть этот ваш… как его? Развратин или Паскудин, да, пусть он едет. Но эту нечистую бочку я перекачу подальше от себя…
И переправил счет на департамент полиции. Владимир Николаевич, повторяю, был человеком умным. В меру реакционер. В меру либерал. Выпестованный в канцеляриях Витте, он старался не подражать своему учителю, любившему в тиши кабинетов общаться с любою мразью. Сейчас война с Японией близилась к завершению, говорили, что заключить мир поедет министр юстиции Муравьев, но Витте уже дал Муравьеву взятку в полмиллиона, и стало ясно, что на конференцию в Портсмуте поедет Витте.
– Почему Витте? Ну, как же не понять, господа: Сергею Юльевичу хочется стать графом, хочется быть премьером. Если он облапошит японцев, значит, дорога в бессмертие ему открыта!
* * *
Революция диктовала свою волю властям. Когда все гайки в механизме царизма ослабли, в это время – исправно и точно! – продолжал работать налаженный аппарат министерства внутренних дел, который было принято называть сокращенно (эм-вэ-дэ)… Министр сидит в желтом доме у Чернышева моста, а департаменты МВД, будто головы Змея Горыныча, пышут огнем по всей столице. Самый ответственный департамент – департамент полиции, главный нерв потрясенной революцией империи…
Что мы о нем знаем? Да ничего мы о нем не знаем!
Кто хочет побывать там, пошли со мною.
Вот и адрес: набережная Фонтанки, дом 16.
Главный подъезд с реки. Перед нами – роскошная лестница, убранная тропическими растениями, из зелени поют жандармские канарейки. Мебель в стиле ампир (белое с золотом). Висят мраморные доски с именами «невинно убиенных» жандармов. Большая картинная галерея. Портреты императоров. Столовая в стиле XVII века, отделанная под тяжеловесные боярские хоромы. Опять пальмы, а под ними рояль, ноты раскрыты на прелюдии Массне (видать, недавно кто-то играл). Как видишь, читатель, ничего страшного пока не произошло. Ощущение такое, будто попали на частную квартиру. Но отсюда две потаенные двери выводят в мрачное чистилище великой Российской империи… Первый этаж – ничего интересного: бухгалтерия и казначейство. Сразу поднимемся на второй. Вот тут-то все и начинается! В огромном зале размещена «книга живота» (картотека на верноподданных). Достаточно тебе разок потерять паспорт – и ты уже стал человеком, не внушающим доверия. «Книга живота» учтет тебя, если ты хоть единожды выступил публично, если любишь в ресторанах произносить пьяные тосты, если ты подписал какое-либо воззвание (пусть даже к дворникам, чтобы следили за кошками), если напечатал плюгавую статейку (пусть даже о ловле пескарей на хлебные крошки). Всего пять минут требуется, чтобы на основе агентурных данных выдали о тебе справку на бланке серого цвета. И здесь всегда будут помнить даже то, что ты сам давно позабыл!.. Третий этаж – самый зловредный, ибо здесь расположен сыск, а заходить сюда могут лишь избранные. Именно тут собраны материалы личного состава департамента, в пухлых досье покоятся жизнеописания агентов и провокаторов. Прекрасная библиотека легальных и нелегальных изданий (русских и заграничных). На третьем этаже сидят похожие на приват-доцентов господа и почитывают книжечки. Это не жандармы – это скорее ученые с аналитическим складом ума. Они изучают мемуары революционеров, газеты Парижа и Мадрида, Брюсселя и Берлина, Токио и Нью-Йорка; красным карандашом, сочно и жестко, подчеркивают все, что может пригодиться: имена, псевдонимы, даты, клички. Третий этаж – самый хитрый и изощренный (недаром здесь служит немало профессуры). Каждая мелочь анализируется, все пустяки сопоставляются. Из столкновения фактов, порой и незначительных, рождается проблеск первого подозрения и заводится новое дело. (Шьется дело! – говорят жандармы, скрепляя досье ниткой с иголкой.) Бесшумный лифт возносит нас на четвертый этаж. Вот где самый смак политического сыска – расшифровка и перлюстрация. Даже дипломатическая почта иностранных посольств не минует этих комнат. Печати сорвут и подделают так, что никто не догадается. Здесь лучшая фототехника мира. Нужное скопируют, раскладывая по полочкам и ящичкам. Тут же библиотека конфискованных книг и колоссальная коллекция… порнографии! Нет слов, чтобы описать это уникальное собрание. Здесь все – от шедевров мировой живописи до дешевых открыток для гамбургских матросов. Зачем это нужно жандармам – кажется, они и сами толком не знали. Но так заведено еще со времен Бенкендорфа, и коллекция неустанно пополнялась. Однако на этом департамент не заканчивается – у него масса потаенных филиалов, начиная с нищенских притонов в подвалах окраин столицы и кончая богатыми квартирами с вышколенной прислугой, двумя ванными и уборными…
