представлял, как папа трудится, чтобы в стране была стабильность, чтобы его народ научился читать и писать, ведь папа любит народ.
Илья заметил, как я изменилась в лице.
– Я за царя, Анастасия Николаевна, – быстро сказал он и взял меня за руку. – Тут нет ничего личного.
Мое имя на его губах было чем-то невероятно личным, даже больше, чем если бы он увидел меня без одежды. Тепло его руки на моей…
Мне казалось, что сердце сейчас разорвется. Только, когда ты из царской семьи, это все-таки личное. Илье никогда этого не понять, никогда. Судьбу не выбирают. Я убрала руку.
– Великая княжна, – поправила я его.
Он склонил голову.
– Простите, великая княжна.
Прости, мой родной, что бросила тебя об стену. К счастью, ты сделан из бумаги и кожи, поэтому сломаться не можешь.
Но как бы мне хотелось вернуться назад! Сжать руку Ильи покрепче, вместо того чтобы с гордыней ее отвергнуть. Если бы я только могла рассказать папе то, что мне рассказал Илья, – о страданиях, о беспокойствах… Но теперь такие мысли ни к чему.
На следующей встрече мы с Ильей не говорили о политике. Мы говорили о литературе. Мой друг научился читать в армии. Больше всего ему нравились романы Толстого. Я сказала, что читала графа Толстого, но предпочитала его произведениям французские и английские романы, которые мы читали с месье Жильяром и мистером Гиббсом. Мы обсуждали роль писателя в обществе. Илья считал, что автор должен нести в мир правду, я считала – красоту.
Когда я была с Ильей, чувствовала, как что-то происходит в той части моей души, о существовании которой я даже не подозревала. Он относился ко мне не как к избалованному ребенку или великой княжне, а как к равной ему. Его вызывающие вопросы меня будоражили, мне казалось, что он увидел во мне глубину, которую раньше не замечал никто, ни мама, ни папа, ни отец Григорий.
– Это забавно, – сказал он однажды. В его уголке лазарета было тихо. – Я с детства слушал истории о вас, молился о вас, произносил ваше имя. Ваш портрет много лет висел у нас дома.
Он указал на официальный императорский портрет на стене напротив койки. Я покраснела, вспомнив, как делали эту фотографию, – Алексею тогда было плохо, мама заставила нас с Марией надеть жемчуга и завязать банты, хотя я очень сопротивлялась. Мы там были совсем детьми, и мне стало неловко, что все это время Илья представлял меня такой.
– Куда бы я ни смотрел – там были вы, – продолжал он. – Но только сейчас я по-настоящему вас увидел. Вы будто поникли, – сказал он, немного помолчав. – Я вас расстроил?
– Нет, – уверила я и нащупала его руку под белым покрывалом.
– Мы все этого хотим, правда? – сказал он с огоньком в глазах. – Чтобы нас увидели.
– И что вы видите? – спросила я. – Якобы княжну с обкусанными ногтями, которая не умеет держать себя в обществе?
– Я вижу девушку, которая очень глубоко думает и чувствует. В которой намного больше, чем, по ее мнению, позволено выразить.
Наши пальцы переплелись под покрывалом.
Потом однажды Ильи не стало.
Я пришла в лазарет, как и в любое другое утро. Не знаю почему, но в тот день мое сердце билось чаще, будто у меня в груди была птица. Я принесла книги из нашей библиотеки: «Грозовой перевал», «Джейн Эйр» и старую книгу с упражнениями с наших занятий. Илья хотел выучить английский, пока лежит в лазарете. Но когда я дошла до его койки, обнаружила, что она опустела, простыня плотно прижата к месту, где совсем недавно лежало его тело.
Я испугалась. Его состояние ухудшилось? Его выписали? Отправили на фронт? У меня пропал аппетит на несколько дней, а это так на меня не похоже, что даже папа заметил, но гордыня взяла надо мной верх, а вместе с ней и страх выговора (или еще хуже – насмешек, которые ждали меня, если семья узнает о моих чувствах к Илье). Мне не хватило храбрости спросить у старшей медсестры, куда делся Илья, поэтому я носила боль молча. В госпитале и без того хватало страданий.
А теперь мы здесь. Ильи нет, а я – заключенная в собственном доме.
Иногда мне кажется, что я слышу его голос или краем глаза замечаю знакомую ракушку уха. Я пытаюсь его нагнать, но это всегда оказывается другой солдат, советский солдат, который бросил бы меня в тюрьму, если не хуже. Интересно, Илья присоединился к революции? Может, это его могила вырыта в нашем парке, его похоронный марш я слышу в отдалении? «Я за царя», – сказал он, но есть люди, готовые воспользоваться болью других для достижения своей цели.
Где бы он ни был, я надеюсь, что у него все хорошо.
Вот я тебе во всем и призналась, но я не уверена, что мне стало лучше.
Твоя Анастасия.
Когда Эван замолкает, я вдруг понимаю, что задержала дыхание. Хотя прошло уже девяносто лет, чувства Анастасии кажутся такими живыми и настоящими, они повисли в воздухе, как шлейф парфюма, который остается, когда человек уходит из комнаты. Отчасти мне не по себе от чтения личной трагедии Анны. Я как будто проникла в чужой дом. Но ведь для этого она и оставила дневники на чердаке, разве нет? Она знала, что когда-нибудь их найдут. Как сказал Илья, мы все хотим одного – чтобы нас наконец увидели.
Это то, чего хочу я? В памяти всплывают слова Кэти: «С ним ты ведешь себя как другой человек». Она по-прежнему мне не пишет, и меня это бесит по многим причинам, но одна из них – то, что я не могу поделиться с подругой историей прабабушки.
Я отбрасываю раздражение в сторону и откашливаюсь.
– Так печально, – говорю я, имея в виду слова Анастасии. – Думаешь, она не смогла бы его найти? Ее отец все-таки император – ну, тогда он еще им был.
– Она была членом царской семьи в очень опасное время. Простой солдат не годится. Если бы ей надо было выходить замуж, жених был бы выбран исходя из политических причин.
На полу рядом со мной лежит шарф, подарок от Кэти из ее последней поездки в Китай.
– Но это глупо, – говорю я, оборачивая шелком костяшки, как единоборец, готовящийся выйти на ринг.
– Это монархия.
– Так нечестно.
– Так и есть, – говорит Эван. – Но некоторые считают, что есть вещи важнее любви.
– Важнее любви?
– Считаешь, таких нет?
– Да, – задираю подбородок. – я так считаю.
– Мир, процветание, геополитическая
