По раннему утру нападающим удалось воспользоваться преимуществами кавалерийской неожиданности. Никто не скакал навстречу с копьями наперевес, никто не перебегал цепью через открытое пространство. Из седла удалось зарубить только похмельного толстяка, неосторожно вышедшего из общежительного сруба по малой нужде.
С вечера в обители праздновали, — не языческий праздник Купалы и даже не Рождество Иоанна Крестителя — покровителя братства, а благополучный уход начальства и освобождение от придирчивого надзора.
Однако не все острожное население валялось под действием потайного пива. Одна община — тридцать вполне устойчивых воинов — поднялась на бой. Пришлось нашим войскам спешиться и перейти к осадным действиям. Каждый сруб, каждую землянку брали приступом. Сомов категорически запретил жечь деревянные сооружения, — мало ли кто мог увидеть из архиепископских палат дым над озером.
Вообще, следовало опасаться многого. Смирной заранее просил позаботиться о скрытности действий. Поэтому сейчас за боем наблюдали несколько всадников, оставленных у береговых ворот. Никто не должен был живым ускользнуть из Острога.
Федор и Вельяна вошли в Острог пешком. Вельяна щурилась на солнце… — нет, — на Великое Солнце! — нюхала воздух, бормотала что-то под нос. Ее прекрасные волосы после длительного бродяжничества были спутаны, от озерной тины она тоже отмыться не успела, и напоминала скорее ведьму, чем русалку. Но любовь зла. Федя не видел грязных подтеков на милом лице. Он бы молился на это хрупкое божество, если б не присутствие двух других Богов — нашего Великого Солнца и вашего Христа Саваофыча.
Впрочем, битва в Остроге не была битвой Богов. Христиане черные сражались с христианами не поймешь какими, и Великое Солнце наблюдало за дракой, позевывая сквозь легкие облака. Христос тоже не видел различия между бойцами. Все они проходили у него по статье «рабы Божьи». Поэтому схватка получилась честной, без постороннего вмешательства. Псари проламывали таранным бревном очередную дверь, внутрь летели дротики и стрелы, потом вваливались скуратовские парни и глушили противника огромными кулаками в окованных рукавицах. Если позволяло пространство, в ход шли шипастые шары на цепочках. После раскрутки или плечевого замаха такой шар мог пробить и ливонский шлем. Так что, уж извините, для монашеского клобука это было тем более смертельно.
Захват Острога закончился за час, и до самого полудня шла разборка итогов. Два десятка раненых оборонцев сидели в срубе и поочередно выволакивались в кузницу на допрос. Тут разговор был короткий: у Егора имелись хорошо разогретые кузнечные инструменты. Правда, применял он их не по назначению. Ему удалось довольно быстро рассортировать пленных на две группы — черных козлищ и бледных овечек. Из козлищ — нестроевых Крестовых он огнем выжег, молотом выбил и клещами вырвал сведения о Братстве. Нескольким истязаемым это даже спасло жизнь, — их сковали для доставки в Москву и дачи свидетельских показаний в казенной обстановке. Бледные овечки — пленники, одуревшие от ужаса мирские работники, — держали здесь и таких, — дети, обучаемые по военной программе, были приговорены к вывозу в столицу на спокойное житье.
Не нашли среди живых только двух близнецов из деревни Иваново-Марьино.
Смирной вошел под навес кузницы, где на козлах поджаривался очередной «брат» и шепнул Егору:
— Спроси о близнецах. Они еще вчера тут были.
Егор охотно исполнил просьбу царского советника. Испытуемый взвыл так, что остальные «братья» поняли: это голос Смерти! В застенке начали молиться за собственный упокой, а несчастный пленник забормотал, что готов разоблачить мать родную, а не только недоносков языческих. Он сообщил, что отбросы местного общества, злобные, неподдающиеся твари, не годные в бой и строй, накапливаются в яме — землянке у церкви. Они предназначены в расход и ждут только приезда начальства из Ростова.
Через минуту Сомов уже сбивал могучей рукой запоры на подземной халупе. Солнечный луч ударил в яму и осветил двух исхудавших ребятишек, один из которых едва смог подняться, — голова была перевязана разорванной рубахой.
— Вставайте, воины! Великое Солнце взошло! — сквозь слезы пошутил Смирной, и дети заплакали навзрыд.
Вельяна обняла братьев и медленно повела из Христова логова по дощатой плотине — в обозную телегу, к еде и лечебным настоям.
— Мы, Федя, сундук с бумагами взяли, — тронул Смирного Глухов.
— Тут больше ничего ценного нету, они казны не держали, — грустно пророкотал Скуратов.
— Что делать будем?
— Жечь! — ответил Смирной сквозь судорогу лица.
— А дым и все такое? Вдруг увидят?
— Жечь.
Постройки Острога вспыхнули охотно, — погода в июне стояла жаркая. Вопли остающихся в огне постепенно затихли, и отряд углубился в лес. Федя ехал за последней телегой. В телеге покачивалось его сокровище, и Смирной не замечал ничего вокруг. На Вельяну пялился и Федин конь Тимоха. Чудак хорошо помнил прошлогоднюю поездку в Иваново-Марьино и чуял, что Вельяна — не простая кобылка.
Вдруг сзади закричали, затопотали сапоги, и между сосен появился один из сомовских ребят. Он обхватывал руками свой живот и казался смертельно раненым. Впрочем, его прикопченая рожа радостно скалилась.
— Вот! — выкрикнул он, задыхаясь, — еле спас! Чуть не сгорели!
Парень разнял руки, и из его живота, из-под распущенного пояса в телегу Вельяны вывалились два лопоухих пятнистых щенка. Один черный в белую крапинку, другой белый — в черную.
— Да, — вспомнил парень, — вы подождите, там двое наших каких-то монахов волокут.
— А что на месте не кончили? — спросил Сомов, щекоча брюхо черному щенку.
— Они пленными назвались, умельцами, вот мы и подумали…
— Каких дел умельцы?
— Чернокнижных.
— Ну, если чернокнижных, — встрял Скуратов, — спалим в Москве.
Федор резко разворотил коня и поскакал к отставшим.
Три бледные тени в грязных ризах волочились за подраненным псарем на веревке. Еще один боец замыкал шествие с копьем.
— Вас как зовут, православные, — спросил Смирной.
Монахи затравленно молчали.
— А хоть откуда вы? — Смирной стал развязывать веревки, и пленники поняли, что казнить не будут.
— Да кто откуда. Я из Новгорода, эти из Мстиславля.
— Вы есть хотите? — задал Смирной дурацкий вопрос. Серьезные вопросы он решил оставить на потом.
— Да и выпить бы, боярин, — усмехнулся Новгородец.
— А чего ж в ризах, если пьющие?
— Тут другой одежки не носят.
На зов еды и выпивки пленники пошли быстрее, и скоро за телегой Вельяны уже шла особая телега с худыми монахами. Монахи ели, пили и скоро осмелели до предела.
— А куда мы изволим ехать, господин боярин? — развязно спросил Новгородец.
— В Москву, господин умелец. Устраивает?
— Устраивает, князь, если кормить будете.
— Будем, будем, — ответил Федор, — если заработаете.
— Наша работа не всякому нужна, — сказал Новгородец и больше не отвлекался от большой глиняной баклаги.
Глава 21. Бред Никандра Ростовского
Архиепископ Никандр боялся трех вещей: чумного поветрия, татарского нашествия и московских лазутчиков.
«А Божьего гнева? А смертного греха? А смерти как таковой?», — спросите вы?
Да, конечно, конечно. Бога и его костлявой подруги следовало бояться, но на их счет у Никандра имелось особое мнение. Не такое, как у обычных смертных, и не то, что внушали туповатой пастве православные учителя Никандровой епархии.
Темными, лампадными ночами, когда обывателя душит осознание смертности, к Никандру приходило убеждение, что он-то — бессмертен! Ну, пусть, не совсем бессмертен, но состоит у Господа на особом учете, служит особую Службу, поэтому емкость его жизни измеряется не годами и природным здоровьем, а отдельным Высочайшим отсчетом! Не будет же Господь, в самом деле, безвременно прерывать миссию верного слуги, не будет втаптывать в прах посреди пути. А Никандр считал себя именно таким, самым ближним слугой господа, практически земным Ангелом. И вот почему.
Кто из людей верен Господу? — Только избранные христиане.
Мусульман, язычников и прочих отметаем. В ад их, в преисподнюю, в прорву!
Католиков и протестантов тоже — но с другой карой, — эти — блудные, но свои.
Остаются православные.
Однако, наши миряне не в счет — они погрязли в грехе.
Теперь берем церковных иерархов.
Православные Патриархи — Константинопольский, Антиохийский, Иерусалимский и Александрийский — сидят под турками и вынуждены сотрудничать с басурманами. Не желают возвысить голос, сгореть в очистительном огне, принести собственную жертву. Бессильны, сребролюбивы.
