— Спасибо, обязательно, — смутилась женщина. — Ааа… Как хоть зовут?
— Елена. Владимировна.
И пошел.
Женщина проводила полковником взглядом и головой покачала: какой мужчина!
А говорят, любви нет. Вранье!
Домна решила не тянуть. С утра крутиться вокруг Мирошниченко начала, но к обеду ближе только одну ее в своем «закутке» застать смогла, не кричащую, да делом не занятую.
— Что тебе, Ласкина? — спросила устало.
— По делу я, Тамара Ивановна, — подошла несмело, волосы поправила от волнения. — Подруга у меня очень болеет, а работы нет. В дворниках вон. Что там? Копейки. Так ведь и студится…
— Какой «студится»? Лето на дворе, чего мелешь-то?
— Сейчас лето, а осень-то близко.
— Занят у нас штат, — отрезала.
— Так Катерина вон замуж собралась и вроде как с мужем в Тулу уедет. Место-то и освободится.
— Это еще вилами на воде писано.
— Тамара Ивановна, миленькая, жалко подружку-то, шибко жалко. Сирота она, по больницам вон постоянно, куда годно? А без них как? На лекарствах одних разоришься.
Мирошниченко губы поджала, взгляд отвела. Знала она сколько на таблетки уходит, сама двоих инвалидов тянула.
— Иди давай, не жми слезу, не заплачу, — а тон неуверенный. Домна почуяла, всхлипнула, усиливая давление:
— Молодая ведь, двадцать годков, сгинет. А здесь хоть люди вона, в обиду не дадут, да и столовая — какое подспорье. Мы ж люди, помогать должны друг дружке… Тамарочка Ивановна, а хотите я сверхурочно работать стану?
— Да иди ты, — вовсе беззлобно огрызнулась Мирошниченко.
— Так можно надеется?
— Если Рычик уедет, посмотрим. А нет — я на свое место не возьму.
Домна закивала, улыбнулась:
— Спасибо, — попятилась и чуть Ковальчук не сбила.
— Здрассте, — кивнула секретарше самого и выскользнула за перегородку.
— Нагоняй что ли устроила? — кивнула на женщину Лидия Степановна.
— Подружку к нам устроить хотела, — отмахнулась. — Чай попьем?
— Конечно, — заулыбалась женщина и сверток на стол положила, развернула, а там конфеты и пряники. Тамара сразу поняла, откуда богатство:
— Ох, и балует тебя начальник-то. Ай, к добру ли?
— Чего придумываешь? Человек! А мужчина какой? У жены его сегодня день рождение — вот угостил. Чай, говорит, с подругами и близкими попейте. А жена-то погибла, вооот. А он все не забывает.
И вздохнула: дааа, такой мужчина и бобылем.
Тамара покивала и спросила:
— Можно своим пару пряников возьму?
— Конечно. Тебе это все. Пополам поделила.
— Ой, спасибо!
— Мне-то чего? — улыбнулась. И опять в думках: это какой мужчина!
Валя с подружками чай в своей комнате пили — обиделась она на брата, характер демонстрировала. И он не отстал — на кухне с Сашкой оккупировался. Сидели вдвоем, друг на друга смотрели и курили, а меж ними на столе пряники, помадка, бутылка непочатой водки и огурцы соленые.
Пей — не хочу, ешь — не хочу.
И ведь не хотелось.
Дрозд кулаки на стол сложил, подбородком на них оперся и пытает взглядом друга:
— Ну и зачем?
Не знал Санин, что ответить.
— Плохо? Мало. Надо вовсе всех в яму скинуть, разровнять еще.
— Не приходил бы, — парировал Николай, папироску достал.
— Угу. А ты бы не пришел?
— Я — другое.
— Да, ой, Коля, — поморщился мужчина. Опять молчали и на пряники смотрели. Странное ощущение — день рождение, а один в один — поминки.
— Мне ординарец написал, — сказал, между прочим Николай. — Двадцать девятого сентября свадьба у них с Диной. Пригласил свидетелем. Поеду. В Ленинград.
— Дело, — согласился Дроздов. Подумал и спросил. — С собой возьми. Тоже письмо получил — друг у меня там, Ленку кстати знал, в одном отряде партизанили, на одной заимке ховались, у того деда, помнишь?
— Повесили его, — бросил Николай, глянув на друга. Дрозд лицом закаменел:
— Откуда взял?
— Искал, когда Белоруссию освободили. Наша часть как раз где мы в сорок первом плутали, встала.
Теперь и Сашка закурил.
— Ян сильно расстроится. Матвей тогда его спас. Из-под носа немцев вывез, полудохлого. И как я ему скажу?
Опять помолчали и, Николай кивнул:
— Заявление завтра напиши на два отгула. Дела чтобы в порядке были. Я подпишу и поедем… Ян твой Лену знал?
Дрозд покосился на Санина и кивнул, зубы сжав. Закрыл глаза, затылком к стене прислонился:
— Он ее и вытаскивал каждый раз с того света.
Николай только голову склонил и затылок огладил. Пальцы сами в кулак сжались. Грохнул по столу, а хоть бы на грамм легче стало.
Глава 57
Шестнадцатого грянуло повышение цен и чуть все планы не порушило.
Валю лишили рабочей карточки, а тут еще цены взметнулись к небу и, девушка белугой ревела, словно горе вселенское. Николай смотрел, слушал и понял — хватит, доминдальничался. Налил полную кружку холодной воды и в лицо сестре выплеснул без церемоний.
Та смолкла, во все глаза на него уставившись, а брат не остановился — схватил и к зеркалу подтащил:
— Полюбуйся на себя! Красавица? Истинное лицо твое! Без совести и чести!!
И встряхнул, больше не сдерживаясь:
— Ты когда совесть-то потерять успела, сестрица?! Ты что ж творишь, мать твою!! На тебя смотреть противно! Слушать! Голодно?! Тебе?! Нам одного моего пайка хватит прожить! А люди как живут, видела?! Подруги твои?! Что, их так же как меня отоваривают?!!
И откинул в сторону — противно до омерзения:
— Я тебя жалел, дурак, а ты через то совсем в сволочь превратилась. Тебе ли плакаться?! Дети у тебя?! Инвалидка ты?! Одинокая?!
— Коля, Коленька! — залепетала, не на шутку испугавшись.
— Вот ты у меня офицерский паек увидишь!! — кукиш ей выставил. — Поживи как все, может, снова человеком станешь! Вспомнишь, что ты комсомолка! Что гражданка Советской страны! А не маленькая избалованная барышня, которая готова всех за кусок хлеба удавить!!… А там и предать.
— Коль, ну что ты? Я же не для себя…
— А для кого? Может для меня?!!… А мне плевать, что у нас на обед — только вода или еще и сухари!! Потому что не главное это! Вся страна в руинах!! Всем лихо!! А она пластается тут, бедная, несчастная девочка! Одна ты?!! Одной тебе трудно?! А как другие, у кого дети?!! Не плачут! — руками развел.
Валю колотила — первый раз она брата в такой ярости видела, и не знала что сказать, что сделать. Забиться в угол хотелось, зарыться в шифоньере в старое белье и там жить остаться.
А Николай успокоился немного.
Закурил сверля ее ненавидящим, презирающим взглядом. Она и мыслить не могла, что он смотреть так на нее может — примерзла к табурету.
— Через неделю я уезжаю, паек свой с собой заберу и деньги. Поживи-ка одна и подумай, о людях, что вокруг тебя подумай! Может, дойдет что-то, в ум войдешь. А не дойдет, в барак к подругам жить пойдешь! Запомни, вывела ты меня из себя. Сроду не думал, что мою родную сестру трудности в сволочь превратят. Мать хоть не позорила бы, — процедил с нескрываемой брезгливостью.
И ушел вовсе из дома, дверью треснув.
У Вали сердце зашлось, заревела опять, закачалась, не зная как быть. Вроде прав Коля, а вроде и она права. И страшно о чем не думай, куда не кинься. Мысли дурные в голове, черные, и стыд душит и обида, что не понял он ее, а она для него же, не для себя!
И как жить-то?
Лену уволили. И это полбеды. С выплаченными деньгами успела только в аптеку зайти, лекарства выкупить, а до магазина дошла, сунулась — нет денег и карман порезан. Вытащили.
Девушку сначала в жар, потом в холод кинуло. Осела на лавку и окаменела, пытаясь сообразить, как дальше быть. Карточки пропали — худо, но все ж не начало месяца, а вот что и денег нет — это уже настоящая беда. С повышением цен с ее-то доходом вовсе ноги протянуть можно было, а теперь — точно.
Оттерла выступившую на лбу испарину, глаза закрыла, пытаясь успокоиться, панике не поддаться. Но сухая математика оптимизма не прибавляла — она без работы, без денег и без карточек. Вывод прост — если в ближайшее время не найдет работу, можно отползать на кладбище.
О том, чтобы подругам о беде сказать — речи идти не может. Душа у них широкая, русская, возьмутся ее кормить, а Домне Сережку бы прокормить да себя, Вере тоже. Куда еще ее на шею, недотепу такую? Нет, нельзя ей даже вида показывать, что худо дело.
Доползла кое-как до комнаты, улыбку вымучила мальчику и дверь прикрыла. Легла на диван, спать решила — завтра будет день, будет и решение.
В конце концов безвыходных ситуаций не бывает… Продаст что-нибудь.
Что? Стул? Паяльник?
Тарелки! Без фарфора обойдется — не боярыня. На крупу точно обменять можно. Что же еще?… Книги? Вряд ли возьмут, сейчас не до них. Сапоги? Одни, больше вовсе обуви нет, кроме галош, только в них она, как на лыжах. Одеяло! Точно. Под пальто поспит.
