Георгий Соловьев - Отец

Дмитрий медленно прошел вдоль поезда против ветра, с удовольствием ощущая лицом холодную сырость. Такой же погодой провожала его Прибалтика в отпуск. «Еще несколько часов — и я дома. Поглядел на степные снеги белы — и к службе, к морю». И он стал думать о том, что завтра надо сходить в штаб, что приказ о его новом назначении несомненно уже получен.

За минуту до отправления поезда он купил у закутанной в мокрый плащ разносчицы булку с сыром и, входя в вагон, сказал дежурившей в тамбуре проводнице:

— По такой погодке чайку бы?..

— А как же! Обязательно будет, — ответила проводница с той официальной приветливостью, с которой разговаривают проводники мягких вагонов со своими пассажирами.

От Москвы Дмитрий ехал в купе один. В Минске к нему вселилась целая семья: женщина, две сонные девочки и мальчуган лет пятнадцати. Их отец — артиллерийский подполковник — получил билет в другое купе. Дмитрий было предложил подполковнику поменяться местами.

— Только лишняя канитель. И вам перебираться, и мне постель уже стелят, — ответил подполковник, рассовывая узлы и чемоданы. — Скорей бы на боковую: едем-то не из Минска…

Тогда Дмитрий уступил женщине свое нижнее место.

Сейчас семья подполковника безмятежно опала. Дмитрий устроился на откидном сиденье в коридоре. Оконное стекло сплошь омывали извилистые от встречного ветра дождевые струи. Белая пелена паровозного дыма стлалась по земле, и лишь мгновениями можно было видеть окраинные строения Каунаса. Мелькавшие перед глазами черепичные крыши, какой-то особый облик зданий заставили Дмитрия вспомнить степной городок с его саманными домишками. «Вот уже и Неман перемахнули. А давно ли Артем поздравлял с приездом в Заволжье!.. Сейчас он со своими доблестными механизаторами трудится в снегах, что-то там делая, чтобы эти обильные снега потоками вешних талых вод не сбежали попусту в овраги, а здесь вон как разверзлись небеса».

В дальнем конце коридора показался подполковник с перекинутым через плечо полотенцем.

— Здравия желаю, — сказал он, подходя. — Спят-то все как. А я тем временем побриться думаю. — Подполковник сел напротив Дмитрия и закурил. — До Правдаграда, товарищ капитан первого ранга?

— Да. А вы?

— Дальше… Снова предстоит пересадка… Надоело! — Подполковник сделал затяжку. — Война уж десять лет как кончилась, а никак нигде не обживусь. Да и обживаться нигде душа не лежит. Все в военных городках, все как на казарменном положении. А у меня вон их трое. Опять из школы среди года сорвал… Старшего из восьмого. А десять классов закончит, куда его пристраивать? Жена еще до войны текстильный институт закончила, а инженером так и не была. Сам уж дослуживаю. — Подполковник жадно курил. Можно было подумать, что эти мысли угнетали его целую ночь. — И с пенсиями разные разговоры ходят. Может, и сплетни, а все же… Не сократят ли?

Дмитрий неопределенно пожал плечами.

— Да, надумаешься… — вставая, сказал подполковник. Сиденье с громким, как выстрел, стуком прижалось к стенке вагона. — Надумаешься, когда самую сильную пору жизни службе отдал.

Подполковнику было под пятьдесят. Он был мускулист и широкоплеч, трикотажная рубашка плотно облегала его торс, а его простое лицо говорило, что он всю жизнь в строю и вся его судьба простая, солдатская. Однако он Дмитрию не понравился: «Что ж, бывают и неудачники в службе: пятьдесят с лишним, а выше подполковника не прыгнул. И не прыгнет, такой-то обиженный».

Проводница, уже одетая в белую курточку, поставила перед Дмитрием на узенький столик два стакана с чаем.

— Вам первому. Снимайте пробу, товарищ капитан первого ранга, — пошутила она.

— Пробу? А! Корабельный порядок, — Дмитрий рассмеялся и прихлебнул из стакана. — Заварено ароматно. Спасибо.

Проводница с уставленным стаканами подносом пошла по коридору, стучась в двери. Дмитрий заглянул в свое купе, достал из кармана шинели булку и сыр и начал завтракать. За окном набегали и уходили назад холмы, то голые, то покрытые прозрачными рощами черных от дождя деревьев, то с редким ельником или сосняком на вершинах; клочья паровозного дыма запутывались в деревьях и бесследно таяли. Снег попадался изредка и был каким-то праховым. Временами поезд мчал по небольшим мостам, перекинутым через мутные бурные потоки.

Все бежало навстречу, появлялось неожиданно из пелены дождя в разорванных клочьях паровозного дыма и, несмотря на однообразие красок, постоянно казалось новым. Правильно отец говорил, что в жизни человека каждая минута — новая и неповторимая, что человек всю жизнь идет навстречу своей судьбе. Жизнь — это непрерывная разведка своего завтра.

Вспомнилась Женя, их так странно родившиеся взаимные чувства. Теперь он видел, что ничего серьезного не произошло, ничего и не могло произойти, потому что их судьбы никак не могли сойтись. И все-таки, перебирая в памяти встречи и разговоры с Женей, Дмитрий испытывал светлую радость.

«И вот я уже возвращаюсь из отпуска, а поезд снова мчит меня судьбе навстречу. Но ведь я еду назад, к Зине. Ждет ли меня в самом деле что-то новое?» — спрашивал себя Дмитрий и улыбался тому, что пока все оставалось прежним: и эта дождливая погода, и мягкий вагон московского скорого, в котором уже не раз ездили, и то, что он опять становился капитаном первого ранга, к которому и проводница, и подполковник относились почтительно.

Пассажиры просыпались. У дверей уборных установились очереди, двери купе пооткрывались, и проводницы, теперь уже обе в белых курточках, едва поспевали с чаем. Подполковник, чисто выбритый, в полной форме, хозяйничал в купе, выставляя на верхнюю полку чемоданы и перепаковывая узлы. Его жена и дети неторопливо чаевничали.

— В молодости у меня было не так, — заговорил он с Дмитрием, снова выйдя в коридор покурить. — Когда у нас с женой только один ребенок был, так я, как увижу, что барахлом обрастаем, — ложную тревогу устраиваю: ну, — командую жене, — новое назначение с переездом получаю, и срочное. Гони все лишнее в комиссионку… А теперь… Их вон, троих-то, в комиссионку не сдашь.

Подполковник продолжал жаловаться на свои житейские неустройства, но уже с добродушной насмешкой. В кителе с начищенными пуговицами, с орденскими планками на груди (среди которых была ленточка Александра Невского), подтянутый, он выглядел так, словно был на службе. Теперь по всему было видно, что он человек энергичный и служака деятельный.

Когда настало время обеда, подполковник сказал, что ему надо заправиться по-настоящему, по-мужскому, и пригласил Дмитрия в вагон-ресторан. За столом, просматривая меню, он рассердился, что нет щей и приходится брать куриную лапшу, а к котлетам потребовал взамен пюре гречневой каши. Насыщался он, действительно, основательно и молчаливо, как много и трудно поработавший мужчина.

Снова разговорчивым подполковник стал лишь после стакана компота, уже ожидая официанта со счетом.

В окно были видны настоящие озера, по которым гуляли «беляки», деревья торчали из воды, словно в половодье какой-то большой реки.

Подполковник подождал, пока расплатится Дмитрий, и пошел к выходу. В тамбуре своего вагона он остановился, чтобы закурить.

— И сотни лет назад такие же потопы тут бывали… Д-да, дожди-потопы те же, а жизнь в Прибалтике — новая. Я, знаете ли, участвовал в штурме Кенигсберга, — подполковник дотронулся до ленточки с зелено-черными полосками, — а до Берлина не дошел — в госпиталь попал. Это уж после того, как Пиллау взяли. Мы дрались в Восточной Пруссии и говорили, что бьем фашистского зверя в его логове. А вот сейчас там стала наша земля… И ведь мы не завоеватели. Недавно, перед отъездом, я слушал лекцию ученого-слависта. Восточная Пруссия — это исконная земля славян. Жили там почти тысячу лет назад литовцы, полабские славяне и очень близкие к славянам пруссы. От пруссов только название земли осталось. Рыцари Тевтонского ордена, в латах, этакие по тому времени бронетанковые войска, немецкие феодалы-агрессоры истребили почти полностью славянские народы, захватили их земли и веками хозяйствовали на них.

Когда мы уже Кенигсберг взяли, видел я беженцев-немцев, которые по шоссе от Вислы к брошенным и разрушенным жилищам тянулись. Старики, старухи, малые дети. Глядели мы на них и думали: «Эк их Гитлер оболванил, в какие страдания ввергнул!» У вас на море война изящная: угробил, пустил на дно — и на поверхности никаких следов, глаза ничего не мозолит. А мы шли вперед по развалинам. Сердце, бывало, болит, что человеческий труд уничтожаешь, а надо. Так вот, нет теперь Кенигсберга, есть Калининград, хороший советский город; стоит он на ставшей мне дорогой земле. Думал, как придет пора службу кончать, в Калининграде поселюсь. Ан нет, приходится всем семейством перебазироваться. В общем, служба продолжается.