Георгий Соловьев - Отец

— Наливай, — сказала Зинаида Федоровна, едва он уселся на свое место. — Я сейчас. — Она вышла.

«Это значит и ей налить», — догадался Дмитрий Александрович. Пока он наполнял рюмки и накладывал себе салат, Зинаида Федоровна вернулась с кружкой подогретого молока и поставила его перед Лидочкой.

— Так с приездом… — Зинаида Федоровна протянула ему свою рюмочку, но смотрела не на него, а как Лидочка пьет молоко.

«И это тоже нехитрая дипломатия. — Дмитрий Александрович чокнулся с женой. — Как сызнова к дому приучает. Оставила наедине с дочкой, чтобы пообвык в своем доме, а сама ванну наладила, а теперь и за стол села, и в знак всепрощения — графинчик, и чокается, все равно как мирится, прощая и обижаясь. Только, Зинаида Федоровна, разговаривать я с тобой буду сегодня, и наиоткровеннейшим образом».

Подарков Алеши и Танечки уже нигде не было видно: им не нашлось места в столовой. И это тоже было понятно. Дмитрий начал рассказ о поездке, прямо сказав, что получил большое удовлетворение, повидавшись с отцом и матерью и всей близкой родней.

Зинаида Федоровна слушала молча, изредка чуть кивала головой в знак того, что понимает его и согласна, что эта поездка действительно была нужна ему, но только ему. Слушая, она привычно следила за тем, как Лидочка наливает молоко в блюдце, как дует на него, вытянув губки, и как, откусив ровными зубками от кекса, запивает маленькими глотками. Только раз, во время рассказа Дмитрия Александровича о болезни старого Поройкова, Зинаида Федоровна раздраженно промолвила:

— Боже мой! Ну как же ты, Лидия, медленно ешь.

— Я же пережевываю, мамуля, — ответила Лидочка.

— …Подумай только, Зина, — упрямо продолжал Дмитрий Александрович, — старый революционный матрос, всю жизнь рабочий и сейчас на тяжелой работе. Износился в труде. Если бы ты видела, как он убежал от станка, когда я подошел к нему… Старику уже никак нельзя работать. А на нем семья держится. Мы должны помогать ему, — Дмитрий Александрович подчеркнуто произнес слово «мы». — Деньгами, Зина…

— Я вижу, у тебя сегодня совсем скверно дела идут. Оставь это, не допивай, — сухо сказала дочери Зинаида Федоровна. — И пойдем умываться. — Она опять кивнула мужу, словно говоря: «Да, да, я слышала тебя, и, пожалуйста, теперь помогай своим старикам. Всему свое время. Разве я не была права?» — как бы означала ее чуть заметная победная улыбка. И в том, как она встала, как плавно отошла от стола в своем струящемся золотистом халате, как отворила дверь и пропустила вперед себя дочь, Дмитрий Александрович увидел в ней новое, совсем ему незнакомое.

«Да, ведь дама, хорошо сохранившаяся, даже расцветающая дама! Но когда же она так преобразилась? Это без меня она о чем-то много передумала, в чем-то укрепилась. Так вся и светится спокойствием и уверенностью в своей женской власти, пределы которой она тоже хорошо знает. А чего особенного знать-то? Я им нужен, и они мне нужны. Вот и все».

Дальше все делалось, как обычно, когда Дмитрий Александрович бывал дома. Зинаида Федоровна провела умытую Лидочку в спальню, и через некоторое время девочка уже в длинной ночной рубашке с распущенными косичками вышла к отцу и пожелала ему спокойной ночи. Потом Зинаида Федоровна занялась мытьем посуды, а Дмитрий Александрович тихо включил приемник и принялся «шарить в эфире». Он медленно крутил ручку настройки и смотрел, как жена окунает в полоскательницу чашки и блюдца и как вытирает их. «Для нее это удовольствие — брать в свои красивые руки красивую посуду, и делает она это как-то тоже красиво, — думал он. — И прическа у нее красивая, и волосы мягкие и шелковистые, хотя и поредели. И она в этом халате элегантна и женственна и очень хороша… В женщине прежде всего нужно любить женщину, говорила Женя… И Женя тоже прежде всего женщина, красивая женщина, и она будет такой же дамой, так же будет властвовать в своем доме, если только он у нее будет…»

«А, собственно, против чего я намеревался бунтовать?» — спросил себя Дмитрий. Быт рабочей семьи Поройковых по-прежнему казался ему прекрасным. Но, видимо, профессия формирует и быт, и Дмитрию показалось, что все заведенное Зинаидой в его доме естественно и может быть только таким, каким оно есть.

Расставив в буфете посуду, Зинаида Федоровна отнесла на кухню полоскательницу и ушла в спальню. Дмитрий Александрович вскоре последовал за ней. В полутемной спаленке, освещенной слабым светом зеленых глаз каменной совы-ночника, он подошел к Лидочке и, как всегда, не посмев притронуться, склоняясь над девочкой, послушал ее ровное дыхание. Потом шагнул к окну и чуть отодвинул плотную штору. На улице все летел и летел, гонимый ветром, снег, и сквозь снежную пелену поблескивали огни стоявших в гавани кораблей. Слышался методический и унылый звук туманного буя у входного маяка.

В трельяже, у окна, отражалась широкая и низкая кровать. Дмитрий видел, как разделась и легла жена, прикрывшись атласным одеялом и оставив голыми плечи, как она закинула за голову свои полные руки. «Ну вот, можно считать, все и уладилось. И ни слова о том, как мы дико расстались месяц назад». Он увидел, как над приготовленной для него подушкой медленно потянулась к каменной сове обнаженная рука жены.

— Да иди же… — Ночник погас.

На следующий день Дмитрий Александрович отправился в штаб. Выходя из квартиры и по давней привычке целуя в щеку жену, Дмитрий Александрович для порядка пошутил, сказав, что идет навстречу своей новой службе и судьбе. Зинаида Федоровна пожелала ему успеха.

За ночь ветер унялся, прекратился снегопад, а весь город необычайно, как в первозимье, побелел. Небо наглухо затянули низкие, но светлые тучи; влажный неподвижный воздух был теплым. У Дмитрия Александровича появилось желание прогуляться. Ежедневная церемония подъема военно-морского флага уже произошла на стоявших в гавани кораблях, и флотский город начал дневную жизнь. Улицы были малолюдны.

Дмитрий Александрович дошел до маяка. Каналом возвращался из ночного дозора сторожевик. Небольшой корабль как будто с трудом подвигался в черной и неподвижной воде. «Невесела у них была ночка», — подумал Дмитрий Александрович о тех, кто был на сторожевике. И вдруг ощущение того, что он опять находится на морском рубеже страны, пришло к нему так же, как оно приходит от времени до времени к каждому военному моряку. Прелесть мягкой зимней погоды как будто исчезла для него, и он, хотя продолжал идти все так же неторопливо, стал думать о том, что вернулся к службе, главным содержанием которой была непрерывная вахта, вахта всего флота. Ему подумалось, что сейчас множество его сослуживцев за стальными бортами кораблей, за стенами береговых учреждений, у пушек противовоздушной и береговой обороны, на аэродромах, у радиолокаторов, по всему советскому побережью Балтики несут службу и в эту минуту в службе у кого-то происходит что-то хорошее, у кого-то огорчения и неприятности, даже больше… кому-то служба очень тяжела, у кого-то не ладится что-то личное, но вот эта непрерывная служба, вахта, для каждого превыше всего, главное в жизни.

Дмитрий Александрович дошел до братской могилы. В окружении вековых лип и могучих каштанов высился монумент: скорбные и мужественные бронзовые матрос и солдат стояли в вечном карауле перед могилой, начинавшейся от гранитного пьедестала. Летом обширное надгробие было сплошным цветником. Сейчас его укрывал пухлый и бугристый слой снега. Кое-где виднелась зеленая хвоя, из-под лап хвои проглядывали бумажные цветы — это были венки, возложенные на братскую могилу в недавно минувший День годовщины Советской Армии и Флота. От могилы веяло покоем зимнего леса.

«А там, в большой стране, живут близкие, родные им люди, — подумал Дмитрий Александрович, останавливаясь у могилы. — А они вот, погибшие герои, ушли, оставив на земле то свое светлое и большое, что будет вечным в жизни всего человечества…» И вспомнилась скромная матросская могила в далеком степном городке и рассказ Артема о подвиге балтийского матроса.

В конце марта Александру Николаевичу было разрешено выходить на улицу. Первое ясное утро больной встретил как праздник и даже побриться решил самостоятельно. Он долго рассматривал в зеркале свое как будто пополневшее и порозовевшее после бритья лицо. Ему казалось, что он уже чувствует себя лучше, даже гораздо лучше, чем до болезни, и что «машинка» расхлябалась не столь уж серьезно.

Варвара Константиновна проводила мужа и вынесла на крыльцо стул.

— Тут и сиди, а наземь сходить не смей, — приказала она. — Домой пойдешь, стул нести не вздумай. — Скрестив голые руки под накинутым на плечи пуховым платком, она осталась подле мужа: ей и самой было приятно постоять на солнечном пригреве.

Александр Николаевич огляделся. Далекие горы были еще сахарно-белыми, а тротуары поселка покрывала жидкая, парившая на солнце грязь. От шоссе временами доносился рев дизельных самосвалов. Самосвалы, груженные бетоном и кирпичом, пробегали за домами поселка и, как жучки, выползали вверх по широкой улице заовражного городка.