Михаил Ишков - Траян. Золотой рассвет

— Да, да, да, — императрица, кивая, поддержала заявление гостя. — Я согласна с тобой, Ларций, нравы в Риме упали так низко. Люди теперь с куда большим энтузиазмом похваливаются постыдным, чем добродетельным. Скажи, Ларций, почему они так поступают?

Ларций удивленно глянул на Плотину. Женщина по — прежнему добрыми скучными глазами не мигая смотрела на собеседника. Сердце у префекта дрогнуло — ему приходилось иметь дело с коровами. В деревне, расположенной возле их кирпичного заводика, паслось много коров. Мигать они, может, и не мигают, но жевать никогда не перестают. В результате в той местности всегда полным — полно молока. Это вселяло надежду. Он взял себя в руки и начал терпеливо втолковывать — все дело в наследстве.

— Кальпуриния заявила Регулу, что оставит все свое состояние Волусии, и этот… — Ларций, едва удержавшись, чтобы не выразиться грубо, похватал воздух пальцами на правой руке, помог себе железным крюком на левой, потом закончил, — влиятельный сенатор не смог стерпеть такой обиды.

Затем, распаляясь и открывая душу, гость подробно поведал императрице историю, которая началась в тот день, когда он вернулся из похода и узнал, что Регул потребовал от его родителей передать ему по завещанию дом на Целийском холме.

— По завещанию? — императрица чуть вздыбила брови. — Но в этом случае ему пришлось бы ждать смерти твоих родителей?

— Ах, госпожа! — не удержался Ларций. — После написания завещания отцу и матери жить бы осталось несколько дней. На этот случай у сенатора есть верные люди, тот же Сацердата, например. Влез бы в дом и чиркнул стариков по горлу. Меня обвинили бы в убийстве, и все дела.

Он попытался доходчиво объяснить, каким невыносимым бременем может оказаться для сына ожидание казни, которой грозил его отцу и матери влиятельный сенатор. Заодно (специально для коровы) отметил, что среди сенаторов, к сожалению, тоже попадаются на редкость скверные люди, например Публиций Церт, погубивший Гельвидия. Напомнил о Руфе, Сексте Фронтине, Плинии Младшем, сообщил, как все они трепетали в последние годы правления Домициана и какое разочарование испытали во времена Нервы.

— Это были трудные годы, госпожа.

Забывшись, Ларций уже вовсю размахивал крюком. Сначала спохватывался и ненадолго прятал искалеченную руку под складками тоги. В подробностях рассказал, как, возвращаясь от Плиния, наткнулся на убийц, пытавшихся лишить девушку жизни. Рассказал императрице о вилле Регула. Подобие живого интереса проснулось в глазах Плотины, когда он упомянул о статуях, установленных в чудесном парке на берегу Тибра. Упомянул Ларций и о договоре, на который его вынудила согласиться окружившая его толпа бесчувственных каменных регулов. Умолчал только о последнем разговоре с Волусией, когда он дрогнул, а она, как малыша, взяла его за руку и повела в домашний сакрарий, чтобы дать клятву верности.

Здесь сделал паузу. В паузе проклял себя за откровенность. Потом сердце взыграло — гражданин он или поганый раб? Почему он должен молчать о наболевшем, тем более разговаривая с коровой.

Он продолжил рассказ.

Все подчистую! И что жить не может без этой женщины, и что теперь ему все равно, и что если сильные мира сего забыли о подданных, никакая философия не в силах унять душевную тоску. Выложил все, что накипело, что не давало покоя, о чем не отважился упомянуть, даже беседуя с Плинием, Руфом, Фронтином. В конце уже без стеснения махал искалеченной рукой — пропади все пропадом. И служба, и война, и награды, и доблесть, если дома его не встретит Лусиолла или он вновь окажется в лапах какого‑нибудь непотопляемого Регула.

Наступила тишина, долгая, тягостная. Ларций, по — прежнему проклиная себя за откровенность, все ждал, когда супруга божественного подожмет губы и прикажет ему удалиться.

— Не забудь пригласить меня на свадьбу? — попросила Плотина.

— И меня тоже, — подал голос Адриан. Он вошел во время разговора и пристроился в углу.

Ларций опустил голову.

— Это будет великая честь для меня и Волусии, — голос у Ларция дрогнул.

Когда он ушел, Элий Адриан вскочил с места и скорым мелким шагом заходил по просторной каюте. Наконец всплеснул руками

— Что творится в Римском государстве! Всякий, кто научился карябать по навощенной дощечке, считает себя вправе по — своему толковать старинный закон, который в случае с Лонгом и его родителями и силы‑то не имеет!

— О каких законах ты говоришь, Элий.

Плотина возразила спокойно, не повышая голоса, потом вновь отщипнула виноградину от обильной ягодами кисти, лежавшей перед ней на блюде. Не моргая уставилась на племянника и добавила.

— Домициан сам являлся законом. Он, нечестивец, при жизни объявил себя богом, а ты взываешь к такой отвлеченной и многомудрой науке как юриспруденция.

— За это и поплатился, — многозначительно добавил молодой человек.

Как вскоре оказалось, меры, необходимые для усмирения клеветников и прочих злоумышленников, терзавших Рим, волновали Траяна куда меньше, чем безнадежное, безденежное состояние государственной казны. Правда открылась сразу после приезда в столицу. Жена тоже не давала покоя. Отягощенная многочисленными жалобами, страдая от отсутствия справедливости, она требовала примерно наказать преступников, а на вопрос, где взять средства — и немалые! — ответить не могла. Однажды ночью, уже в столице, Марк укорил ее.

— Что ты мне все о доносчиках да о доносчиках! Лучше посоветуй, где добыть деньги на войну!

Ответа не дождался.

Решение, как поступить с доносчиками, с этим ядовитым семенем Траян принял еще в Германии — рубить под корень!

Сразу и напрочь!

Как — будем поглядеть. Трудность состояла не в том, чтобы рубить, а в том, чтобы никто не проведал. Стоит только распространиться слухам о близком воздаянии за злонравие, и преступники разбегутся. Выковыривай их потом из всех углов.

К тому же, Марк как человек, вполне сознающий меру своих возможностей, отдавал отчет в том, что может не хватить политической воли очистить Рим. Слишком много подлости, личных интересов, корыстных расчетов было завязано на доносах, чтобы он мог чувствовать себя свободным в выборе мер.

Тут же кто‑нибудь затеет дискуссию в сенате. Отцы римского народа любят поговорить о добродетелях, о высокой миссии Рима, о благосклонности фатума, о необходимости строгого наказания за порочные нравы. Наговорившись, примут решение создать специальную комиссию, которой поручат расследовать состояние дел в столице. Если в состав комиссии попадут заинтересованные в затягивании решения люди, его никогда не дождаться. А они непременно попадут туда — это неизбежно. Трудность состояла в том, что необходимо обойтись без массовых публичных казней и решить все дело в один день, в один и тот же момент. Это было непросто. Задачка стратегическая, одна из тех, которые возбуждали интерес к жизни.

Это вовсе не означало обилия пролитой крови. Страшна неожиданность, ошеломляющее своеобразие кары, ее беспримерность…

Что касается замысла…

Как‑то ночью, после очередного, тщательного разбора вариантов предстоящего наступления на Дакию, после доброй выпивки, он задержался на палубе и случайно услышал рассказ коротышки Нумерия Фосфора о том, как тот однажды угодил в бурю.

— Вот ужас так ужас! — признался декурион. — Когда волны до небес не то, что о богах вспомнишь, но и собственной матери поверишь. Она, например, уверяла, что родила меня от законного супруга.

— У тебя есть причины сомневаться в этом? — засмеялся Ларций Лонг.

Вышедший из‑за кормовой надстройки император поддержал префекта.

— Неужели ты собственной матери не доверяешь?

Фосфор и Комозой вскочили. Ларций тоже нехотя поднялся.

— Сидите, — приказал Марк.

Ветераны опустились на бухту толстенного каната, которым во время стоянки в порту галеру привязывали к причалу.

Фосфор помялся.

— Верить‑то я обязан по причине родства. Что же касается мужчин… Я их столько перевидал в нашем доме, что невольно задумаешься, а был ли у меня законный папаша? Мамочка рассказывала, что он служил в Двенадцатом Молниеносном легионе, звали его также — Нумерий Фосфор. С другой стороны, если я — римский гражданин, выходит, этот самый Нумерий после рождения все‑таки взял меня на руки и объявил своим сыном. Только я его ни разу в жизни не видал. Он ушел в поход на Иерусалиму, и больше о нем ни слуху, ни духу.

Фосфор принялся поглаживать канат. Ниже задней палубы, на кринолинах,* (сноска: специальный балкон, на котором сидели гребцы и размещались весла. На римской галере кринолины располагались на разных уровнях, что позволяло автономно работать каждой группе весел) в ясной адриатической ночи отчетливо очерчивались головы и спины рабов, ворочавших огромные, установленные почти вертикально весла. По центральному проходу расхаживали надсмотрщики. Кнуты не употребляли, галера и так шла ходко, уверенно разрезала мелкие волны. Весла гулко и звонко шлепались о черную воду. Мелкие яркие звезды, отражавшиеся на море, мерно колыхались, разбегались змейками. Густо пахло водорослями. Ночь была безлунная, теплая, и Фосфор не удержался, в такт с гребками запел.