– Там все ненадежно, любой вельможа рискует оказаться в тюрьме или в Сибири, в политике переворот следует за переворотом, кровь течет рекою…
– И что же, матушка? – Фикхен пожала плечами. – Все это меня не пугает. Господь, вручивший мне жизнь, поможет и в том, чтобы жизнь эта не была прожита напрасно!
Слова дочери о том, что Господь ей вручил жизнь, мгновенно вывели герцогиню из себя.
– Я! – завизжала она. – Я даровала тебе жизнь! И мне решать, как этой жизнью распорядиться!
Фике перемолчала эту вспышку матери. И она сама, и ее наставники знали за девочкой одну ее особенность: если что-то втемяшится ей в голову, ни гром, ни молния не заставят ее отступить.
– Матушка, сердце подсказывает мне, что все будет хорошо, поверьте.
О, Иоганне несколько плевать на уверенность дочери! Более того, ей было чем попрекнуть Фике.
– Но как же брат мой Георг? Что он скажет?
Однако София не смутилась. Да, она принимала влюбленность младшего брата своей матушки, не отказывая ему сразу и наотрез. Она позволяла воздыхателю быть рядом. Но и только. Девушку не смущало и то, что мать знала о ее идиллических отношениях с дядюшкой (более того, Фике сильно удивилась бы, если бы мать, которая была в курсе всех сплетен всех дворов Европы, не знала, что происходит в ее собственном доме).
– Если его чувства именно таковы, как он говорит об этом, – София сдаваться не собиралась, – он может только пожелать мне счастья и богатства!
Ни на секунду не пришла ей в голову мысль сравнить страждущего воздыхателя и великого князя Петра. Перспектива когда-нибудь стать владычицей двадцати миллионов подданных стоит того, чтобы пожертвовать детским увлечением…
– Однако, матушка, не думаю, что вам все же следует передавать вашему брату мои слова – он слишком раним. – Девушка подумала, что его нежная душа и такая ранимость вовсе не украшают его как мужчину и, уж конечно, не делают его в глазах женщин настоящим мужчиной. – Будет лучше, если вы сохраните наш разговор в секрете и от него, и от всех остальных.
Сказать, что Иоганна была изумлена, значит не сказать ничего. Обнаружить в дочери столь жесткие черты, услышать столь холодную отповедь… Да, похоже, когда-то придется соперничать и с собственной дочерью. Герцогиня была настолько выбита из колеи, что даже погладила дочь по руке.
– Хорошо, дитя мое. О нашем разговоре никто не узнает – и Георг, конечно, в первую очередь.
Удивительно, но в этот раз она сдержала слово.
Единственным препятствием для путешествия в Россию стал Христиан Август, упорно отвергавший даже мысль о таком замужестве. Для него оно означало в первую очередь переход дочери в иную веру. О, вот и нашлось где Иоганне приложить свои силы! Она нашла такие убедительные аргументы, что муж в конце концов уступил, оговорив право дать Фике обширные и исчерпывающие наставления о поведении в России, как при дворе, так и в религиозных делах. Добившись согласия мужа, Иоганна заставила его сей же час написать письмо о согласии на брак по всей форме. Как только документ был составлен, герцогиня отослала конверт о шести печатях с нарочным в Берлин.
И с отчаянным жаром принялась за приготовления к предстоящему путешествию. Для всех, и в замке, и вне его, речь шла о простой развлекательной поездке. Однако зачастившие посланцы, озабоченные лица хозяев, размеры багажа – все вызывало любопытство прислуги. В воздухе отчетливо пахло скорым замужеством.
Десятого января 1744 года, через девять дней после получения приглашения, князь Христиан Август, Иоганна и Фике отправились в путь. Гордость князя была уязвлена – он не приглашен в Россию, даже приглашение отослано на имя его супруги. Однако он решил, что будет лучше, если он проводит жену и дочь до Берлина. Король Пруссии решительно потребовал, чтобы перед поездкой в Петербург принцессы Ангальт предстали перед ним.
Объяснение здесь простое: Фридрих Второй, ценитель политических интриг и любитель устраивать политические союзы, хотел видеть будущую невесту великого князя, чтобы взвесить шансы на успех, и ее матушку, чтобы объяснить тайную роль, которую ей предстояло играть при дворе России. Иоганна понимала, что ей будет поручена секретнейшая миссия. Кому же, как не ей? Ее красота и ловкость, здравый разум и предприимчивость наверняка дадут ей в руки нити европейской политики, сделают ее вершительницей судеб Европы! Мысли об этом были столь сладки, что Иоганна пребывала в твердом убеждении, что отныне именно она – главное лицо грядущих перемен, чуть ли не творец оных.
Герцогиня продолжала пребывать в этом заблуждении и все дни, что семейство гостило во дворце Фридриха Великого. Она упрямо не понимала, что при сложившихся обстоятельствах короля больше интересует ее дочь, а не она. Она по-ослиному была уверена в том, что голова – это именно она, а Фике отведена роль простой пешки. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что дочь сидит не просто за королевским столом, но буквально рядом с самим его величеством! Однако даже это не переубедило Иоганну, – быть может, напротив, заставило ее соперничать с Софией.
(Иногда кажется, что именно в усилиях убедить собственных родителей в собственной правоте и укрепляется наш собственный характер. И из правила этого, похоже, история исключений не знает.)
…Прибыв наконец после долгого, исполненного трудностей путешествия в Петербург, Иоганна тотчас же и с наслаждением погрузилась в атмосферу придворных интриг. Посол Франции маркиз де Ла Шетарди, по слухам, бывший любовник императрицы, исподтишка руководивший профранцузской партией, благоприятствовал браку юной Софии Ангальт-Цербстской – он осыпал комплиментами Иоганну и уверял, что она призвана сыграть выдающуюся роль в грядущем брачном союзе. Посол был первым, кто указал на главного врага дома Ангальт, на главного врага всей Европы. По его словам, Иоганне предстояло сломить ужасного Бестужева, фанатичного сторонника сближения с Австрией, в противовес Пруссии. Но для этого надо воспользоваться приездом в Россию будущей невесты наследника трона: девятого февраля день рождения великого князя. Если гнать лошадей, можно к этому дню добраться до Москвы. Императрице будет приятно такое усердие.
– Что поделать, милочка, придется преодолеть усталость… Ибо ставки в игре невообразимо велики. Вам надлежит поторопиться.
Ничего больше не требовалось – Иоганна, возбужденная интригой, приказала Нарышкину сколько возможно ускорить отъезд.
Сейчас, да, в общем, как и во всем этом путешествии, она мало думала о том, как чувствует себя дочь. А в Москве, получив из рук императрицы орден Екатерины, и вовсе впала в настоящую эйфорию. Мысленно она уже видела Фике женой великого князя, а себя – советницей царицы на благо Пруссии (Бестужев же должен был быть с позором «свергнут»).
Императрица продолжала осыпать благодеяниями своих немецких гостий. Иоганна не могла прийти в себя от того, что к ней приставили камергера, камеристку, пажей. Жизнь в Москве представляла собой сплошные празднества, балы, ужины; от всего этого великолепия у нее просто голова кругом шла. Герцогиня только удивлялась более чем сдержанному поведению дочери: София сохраняла полную ясность ума в этой головокружительной карусели.
Дни летели один за другим, но вразумить Иоганну не могло ничего. Даже болезнь дочери не открыла ей глаза на подлинную роль каждой из них, напротив, только разозлила. Иоганна искренне считала, что Фике притворяется исключительно для того, чтобы сорвать дипломатическую миссию матери и разрушить интригу, с таким трудом сплетаемую вокруг вице-канцлера. Даже мысль о том, что жизнь ее дочери может оборваться, не приводила герцогиню в чувство. Она была взбешена: Фике, дурочка, своей смертью может сыграть на руку Бестужеву.
К сожалению, судьбе было угодно подтвердить опасения Иоганны. Как только медики всерьез обеспокоились болезнью Софии, в клане Бестужева стала оживать надежда. Если принцесса умрет, можно будет предложить другую кандидатуру, угодную австро-британской коалиции. Но императрица утверждала, что в любом случае она не желает саксонской принцессы. И Брюммер доверительно сообщил де Ла Шетарди, что «в случае печального исхода, которого можно ожидать», он тотчас же примет меры и пригласит ко двору принцессу Дармштадтскую, очаровательную и столь же юную, также протеже короля Пруссии – Фридрих предусмотрел и возможность того, что принцесса Цербстская может не подойти на роль жены великого князя.
Принцесса София своим усердием и сдержанностью завоевывала сердца придворных, а ее мать своей глупостью вызывала всеобщую неприязнь. Решив, что дочери не жить, она потребовала, чтобы та вернула ей отрез светло-голубой ткани с серебряными цветами, подаренный перед отъездом дядюшкой Георгом Людвигом. Девушка отдала, пытаясь усмирить мать. Но это не помогло: слухи моментально разнесли по дворцу историю об этих дрязгах.
