— Ой, — пристыдилась княгиня. — Прости, родный! Да как же иначе сказать, коли так говорится?
— «Нюхай», «слухай», — отвечал Василий. — Мне теперь только нюхать да слухать. А ладно ли я выгляжу? Не испугаются детки?
— Очень ладно. Темну-то я тебе нарядную вышила.
— Я б сам такую носил, — вставил своё пристав Иван.
— Когда тебе выколют, я с удовольствием и для тебя вышью, — прозвучал сердитый ответ Марьи. — Да только не с орлами и совами, а с нетопырями да жабами.
— Ой, мечта-а-аю! — закатился в смехе глумливый пристав.
— Мечтай, мечтай, сбудется твоя мечта, сбудется, — сказал дьяк Беда.
— Ты хоть и Беда, а мне беды не накличешь, — поспешил откреститься пристав. — Обедать что, здесь будем?
Так они сидели ещё довольно долго. Наконец и впрямь приблизилось время обеда. Княгиня никуда уходить не хотела, и Василий приказал подавать кушанья сюда. Им подали тёртую редьку, гороховую похлёбку на мясном наваре, пирожки с налимьей печёнкой, печёного жереха в сырно-яичной заливе, баранье жаркое, обрызганное соком кислых померанцев[26], а на сладкое — пирог с мёдом, орехами и шепталами[27], который они стали запивать густой мальвазией, и Василия потянуло в сон.
— Что-то больно щедро вы стали меня тут потчевать, — усмехнулся он. — Перед казнью или задабриваете на будущее?
— Может, так, а может, и этак, как придётся, — услышал он в ответ от Котова. — Не пора ли вздремнуть, Василь Василия?
— А есть где прилечь?
Оказалось, тут поблизости приготовлен шатёр, застеленный ковриками и подушками. Василий разрешил отвести его туда и уложить. Марья Ярославна осталась на гульбище глядеть на пристань. «Не проспать бы приезд…» — подумал Василий и стал быстро погружаться в сон, предвкушая тот сладостный миг, когда к нему вернутся глаза и зрение. Удивительно быть безглазым — наяву ты увечный, а во сне — как ни в чём не бывало, зрячий, всё и всех видишь. И приснился ему густой дым, липкий и сладкий, как мальвазия, а сквозь дым — проблески пожарного зарева. «Кремль уже весь занялся!» — слышал Василий крик где-то прямо перед собой, а человека кричавшего не видел. «Спасайся, государь!» — схватил его кто-то за руку. И много вокруг голосов, топота, криков, плача бабьего и детского, а кто кричит, топает и плачет — не видно. Вот чудеса! Дым и пожар Василий видит, а людей — нет. «Васенька! Иванушку хватай!» — раздался под ухом голос великой княгини. «Да где же он, Машенька?» — кричит Василий. «Да вот же, прямо перед тобой стоит!» — «Не вижу, Машенька, ослеп я, мне Ванька Котов яду в очи закапал! Дым вижу, огонь вижу, а сыночка своего и тебя не вижу!» — «Да полно тебе спать, Васенька, приплыли, на пристань уж сходят!»
— А? Приплыли? — вскочил Василий, схватился пятерней за лицо — а на лице темна. Значит, не осталась слепота его во сне, пришла вместе с Василием в явь. Жаль! Но ведь зато — приплыли! Сердце запрыгало в груди от радости. — Охабень мой новый… Где он? Машенька, надень мне охабень.
— Да и так хорошо! Не терпится, Вася! Пошли скорее! — слёзно взмолилась княгиня Марья.
— Ладно, ладно, идём, — согласился Василий, хотя так хотелось предстать перед сыновьями в новом красивом наряде. Марья, невольно подталкивая, повела мужа под руку. Он шёл, легонько шаря пред собою свободной правой рукой. И вот впереди раздались голоса:
— Здравствовать желаем великому князю и великой княгине!
— Низкий поклон Василью Васильевичу и Марье Ярославне!
— Кто это, Машенька? — спросил Василий.
— Да бояре — Сорокоумов с Морозовым, — взволнованно отвечала Марья.
— Матушка! Батюшка! — зазвенели тут два златых колокольчика.
— Детушки! — взвизгнула Марья.
В следующий миг десница Василия легла ладонью на мягковолосую детскую головёнку.
— Иванушка? — всхлипнул великий князь, и слёзы потоком потекли из пустых глазниц его, подсачиваясь под темну и уже струясь по щекам. И уже обеими руками щупал Василий голову сына в неизъяснимом наслаждении, ибо нет ничего сладостнее, чем когда трогаешь русую детскую головушку, поросшую длинными шелковистыми, невесомыми, как воздух, волосами, нежными, как солнечные лучи. — Что же ты молчишь, Иванушка? Ты ли это?
— Я, батюшка.
— Да я ж чую, что ты, чую, что ты! Головенушка ты моя!
— Тятюшка, что же ты плачешь? Тебе больно без глазок?
— Не больно, орленыш мой, не больно… А плачу — от радости, от радости… Вон матушка тоже ведь плачет.
— А о ту пору больно было?
— О ту пору-то?.. Больно, Иванушка. Как же не больно-то? Очи ведь как-никак!.. Больно… Да уж всё прошло, поросло… Одне слёзы остались.
Глава семнадцатая
ЗЛАТОЙ ОРЁЛ ДВУГЛАВЫЙ
Русалка первым ловко пробежал по сходне и очутился на угличской пристани, а уж за ним все остальные посыпались. Трифон на руках снёс Юру, а Иванушка самостоятельно миновал сходню, и лишь в конце её Иван Ощера подхватил княжича и поставил на дощатую пристань.
— Они, чай, и не ведают, сидят себе в кремлёчке, — сказал Ощера, имея в виду великого князя с княгинею.
— Знамо дело, — усмехнулся Русалка, — а вона — не они ли движутся?
— Где?! — воскликнул Иванушка.
— Да вон же, поспешают, — указывал Русалка, смеясь.
— Точно, они, — гоготнул Трифон.
— Матушка, — пробормотал Юра.
— Так и батюшка же при ней! — сказал Трифон.
— А на лице?.. — глядя во все глаза на приближающихся родителей, спросил Иванушка.
— Чёрное-то? Так это же темна — повязка, значит, которая выколотые очи скрывает, — пояснил Русалка.
— Ну что стали-то? — подтолкнул детей Ощера. — Бегите! И они — Юра первый, Иванушка за ним — побежали.
Надо было бы обогнать младшего брата, да почему-то ноги сами собой замедлили бег шагах в десяти от родителей. Юра, не обращая никакого внимания на отца, как видно, так и не осознав, что это отец, кинулся сразу в объятия матери. Иванушка медленно приближался к отцу, вид которого до глубины сердца потрясал его. Разумеется, из-за бархатной темны чёрного цвета с золотым двуглавым орлом над самой переносицей и маленькими, тоже златыми, совами на месте глаз. И сей облик отца был… нет, не страшен, но как-то потусторонне торжествен, даже величествен. Таким величественным Иванушка ещё никогда своего отца не видывал.
И когда, зажмурясь, Иванушка подошёл и сунул голову свою под выставленную вперёд десницу отца, в закрытых глазах мальчика первым делом вспыхнул двуглавый орёл — солнечно-златой на глубинно-чёрном небе. Снова открыв глаза, Иванушка с удивлением увидел слёзы, струящиеся из-под чёрного аксамита, на котором по-прежнему сияли орёл и совы. Тогда Иванушка задал свой главный и наипервейший вопрос, который мучил его во все дни с тех пор, как он прознал про случившееся с отцом несчастье. И отец утешил его тем, что теперь ему уже не больно, хотя раньше было очень больно. Теперь не больно — и это главное!
— А мы плыли на колаблике, — сказал Юра. — И вчела плыли, и сегодня плыли, и ночью плыли.
— Не на кораблике, а на струге, — сердито поправил его Иванушка.
— Так струг же и есть кораблик, — засмеялась матушка. — Только большой. А маленький кораблик — ладья.
Тут Иванушка вспомнил, как сильно соскучился и по матушке, и кинулся в её объятья. А Юру подставили под объятья отца.
— Иванушка, ты подрос, — сказала великая княгиня, целуя старшего сына. — Говорят, ты храбрец, не убоялся Шемяку?
— Я его чуть не убил, да мне Юрка помешал, — ответил Иванушка.
— Сам ты помешал! — обиженно воскликнул братец.
— Как стукну сейчас! — пригрозил Иванушка.
— Я те стукну, — строго проговорил отец, — и не гляди, что я незрячий.
Тут подвели епископа Иону, и внимание родителей перекинулось на него.
— Великий государь, — обратился Иона к Василию, невзирая на то, что вокруг присутствовали приспешники Шемяки, — обещано мне было Дмитрием Юрьевичем, что в Переславле вы с детьми сойдётесь и в Переславле же мир заключён будет. Но в который раз обманул нас всех Шемяка, не дал мира, не дал покоя Руси. Но и то хорошо, что семья воссоединилась и орлята при орле с орлицею вновь вместе. Я же под своей епитрахилью вёз птенцов, хочешь суди меня, хочешь нет.
— За что же судить мне тебя, преосвященнейший! — воскликнул батюшка. — Мне благословения у тебя искать токмо да придумывать, чем благодарить тебя.
Иона чинно благословил Василия и Марью. Иванушка счастливо вздохнул, довольный, что никто ни на кого не гневается и никто никого не судит. Их повели к повозке и усадили впятером — батюшку с матушкой, Иону да Иванушку с Юрой.
— И как это поганый пристав на сей раз не подсел! — сказала матушка, когда повозка тронулась.
— Лютует? — спросил Иона.
