даже смотреть на неё мне отвратительно.
За ужином, хотя воевода рад был отклонить разговор от того, что занимало его ум, у него и у старосты получалось это с одинаковым трудом, и невольно малейшее словечко тянуло его обратно к королю и текущим делам.
Для Яблоновского был он беспокоящей загадкой, которой показывались всё более новые стороны. Рядом с легкомысленным, распоясанным человеком выдавался политик дерзких планов, который пробуждал опасения. Воевода заметил, что Август несколько раз всегда один на один и в отсутствие польских панов проводил совещания с послом бранденбургским, Овербеком, явно пытаясь заполучить его на свою сторону.
Из слов, подхваченных в разных источниках, делался вывод, что король уже сблизился с царём Петром и рассчитывал на его дружбу и альянс.
Всё это действительно объяснялось необходимостью обезопаситься от шведа, у которого хотел отобрать Лифляндию.
В Пактах, которые исчезли, стояло восстановление awulsow (оторванных участков), а к тем принадлежала так же Лифляндия, как Каменец, Подолье и оторванные части Украины.
В стране особенно чувствовалась потеря Каменца и на эту твердыню обращались глаза всех, между тем на саксонском дворе говорили больше о Лифляндии и не подлежало сомнению, что король сперва думал о её возвращении. Саксонские войска, которые собирались вводить в Польшу, были предназначены для Лифляндии.
Знали уже, что молодой Карл XII был очень рыцарского духа, суровых привычек и мужского, железного характера, но и в Августе надеялись найти силу, могущую с ним помериться. Немецкие генералы, несмотря на воспоминания двух кампаний против турок, которыми нельзя было похвастаться, восхваляли рыцарское мужество Августа и хорошее военное образование.
В нём ожидали будущего героя, который мог бы достойно стоять рядом с великой фигурой победителя под Веной.
Первые неудачи повсеместно приписывали зависти и интригам австрийских командиров.
– Тайные сговоры с Бранденбургским и его послом мне не нравятся, – говорил потихоньку Яблоновский, – да, да и чересчур сердечное братание с царём Петром.
– Чего нам опасаться? – успокаивал Дзедушицкий. – Нужно допустить даже предательство этой стране, верности которой присягали, чтобы вашу тревогу разделить.
– Utinam sim falsus vates! – вздохнул воевода. – Но я опасаюсь худших вещей. Бог может не допустить их свершения, но однако…
Звук голоса в прихожей вдруг вынудил прервать разговор.
Хозяин встал, не в состоянии понять, кто пришёл, когда вбежал придворный, объявляя посланца от его величества короля.
Был им знакомый нам Захарий Витке, хотя не король его прислал, но Константини, который сам не хотел утруждать себя поездкой в город, и позволил выслать этого своего подручного, под предлогом, что с воеводой он сможет договориться по-польски.
Витке также и для собственных целей уже переоделся здесь в польскую одежду, называл себя, смеясь, Витковским и в целом неплохо подражал поляку. Воевода принял объявленного королевского посла не вставая. Удивился, увидев вроде бы польскую фигуру, хотя король ещё не имел польского двора. Витковский имел внешность слишком подкупающую.
– Я пришёл, – сказал он, поклонившись, – по поручению короля к пану воеводе, потому что его величество был бы рад увидеть его в замке, где он отдыхает в весёлом обществе, и его приглашает.
Загрустил немного Яблоновский, и, приказав налить посланцу кубок вина, сказал любезно:
– Я скверно себя чувствовал, просил коронного пана маршалка, чтобы меня оправдал за то, что должен сегодня отказаться от счастья лицезреть облик его королевского величества. Не понимаю, каким образом Любомирский мог забыть моё оправдание.
– Он мог объявить королю, – ответил Витковский, – но король, видно, соскучился по пану воеводе.
– Соизвольте же объявить, что хотя я не слишком расположен, тут же прибуду по крайней мере поблагодарить короля.
Новообращённый Мазотином придворный поклонился и ушёл. Отделавшись от него, воевода велел немедленно подать одежду и запрягать карету.
– Я вынужден ехать, – сказал он, прощаясь с Дзедушицким, – может, также это послужит на что-нибудь, получше присмотрюсь к нему в этом состоянии опьянения, в каком уже, небось, находится. In vino Veritas, но мне случалось бывать в конце такой пьянки, когда саксонцы его вдвоём под руку вели в спальню, ещё такого сознательного, что ни одним словом не выдал себя.
Яблоновский нашёл Августа в издавна тихом краковском замке, в отдалённых комнатах, окружённого немцами и поляками, в чрезвычайно воодушевлённом настроении, смеющегося, остроумного, высмеющего своих приверженцев, но совсем не пьяного.
Поляки и саксонцы в самых лучших дружеских отношениях обнимались и братались. С детской злобой король настраивал одних против других и делал себе из этого игрушку.
Увидев воеводу, он подошёл к нему с чрезвычайной любезностью и назвал его дезертиром, по которому скучал…
Но одновременно проникновенными глазами он изучал его, как бы о чём-то догадывался и боялся. Воевода, немного хмурый и не могущий пересилить себя, достаточно покорно поблагодарил, но не сумел притвориться весёлым.
Вынудили его выпить за здоровье короля токай в одной из многочисленных приготовленных рюмок разного калибра, которые стояли упорядоченно.
Август подкупал сердца поляков своим непрактикованным в правителе доверием. Никогда не сбрасывая с себя величия, умел он, однако, сделать себя таким мягким и доступным, что простодушные были восхищены. Яблоновский, уже однажды напав на тропу характера, видел в том только весьма ловко разыгранную комедию, в искренность которой не верил.
Разговор, из которого было удалено более важное содержимое, шёл о мелочах. Флеминг и Пребендовский расспрашивали короля, какое впечатление на него произвело краковское население, а особенно женщины, среди которых и польских девушек много примешалось из любопытства. Флеминг наполовину серьёзно утверждал, что теперь, когда Август стал одновременно королём польским и курфюрстом саксонским, справедливость требовала, чтобы, в течение полугода пребывая в Саксонии, имел там любовницу немку, а в Польше должен был выбрать себе польку.
Король усмехался, Пребендовский что-то бормотал.
В то время было это уже не первое правление метрессы, которая начинала Августу надоедать. После Кессель, не считая мимолётных романов, которых даже Мазотин сосчитать не мог, за красивой Кессель последовала Аврора, графиня Кенигсмарк, родом из Швеции; и хотя король не порвал с ней полностью, её уже заменила графиня Ламберт, австрийка, выданная за графа Эстер.
Денбский предостерёг электа, чтобы по крайней мере на коронацию не вёз с собой скандала, который мог бы оттолкнуть поляков. Поэтому Эстер должна была остаться в Дрездене, но она упёрлась сопровождать, утверждая, что никто о ней знать не будет, и первые дни сидела в Лобзове, а потом выскользнула в Краков. Делали вид, что не знали об этом.
Кроме неё, с ведома и позволения Августа, будто охмистрина и жена одного из урядников двора, прибыла сюда госпожа Кленгель, и та открыто заехала на Вавель.
Каким показался тот старый, важный, грустный, покинутый замок, который
